забыв о том, что у него есть жена – моя мать Айра. И даже днём он её посещал, поскольку Ифиса и сама вошла во вкус любовных радостей. Она была до того наглая, что смущала невольных очевидцев тем, что купалась нагишом в искусственном пруду-купальне не только тёмной ночью, но и ясным днем. Она где-то добыла секретный состав из, не знаю чего, но натирая свою кожу, она светилась в ночи как волшебная и тоненькая фея.
Финэля тоже это видела. Отец сошёл с лица в первые месяцы их взаимных безумств. Похудел как юноша. Разбудив в ней нешуточный темперамент, он вынужден был её же и ублажать всеми возможными способами. Покупал ей всё, что она желала, ездил с нею на всякие столичные увеселения и уже не скрывал её ни от кого. Она стала ради скуки иногда играть в театре и даже сниматься в фильмах, чтобы заявить всему миру о своей сказочной красоте. Делала она это спустя рукава и капризна была настолько, что творческие люди её искренне ненавидели, даже видя её феерический талант, проявленный и в самом пустяковом её движении. Но влиятельный аристократ давил, и они подчинялись. Народ же, мало разбираясь в тонкостях творчества, любил Ифису только за её красоту и за ту щедрость, с какою она выставляла для их просмотра свои несомненные сияющие и юные пока прелести. Не потому, что она любила простой народ и само искусство, а потому, что любила только моего отца. Чтобы он ещё сильнее ценил её, видя, как она всем желанна, а доступна лишь ему. Она родила сыновей, а потом и дочь.
Вот тут-то сказка подошла к печальному концу. Он её разлюбил. Она ему надоела. Детей он у неё отнял, а её саму выставил прочь от себя подальше. Моя мать ликовала и шаталась от счастья, когда гуляла по дорожкам фамильного лесопарка. У них с отцом внезапно начался новый медовый месяц, растянувшийся, как ни странно, на годы. Она едва ли не каждый год рожала детей от него, а я, последняя, единственная родилась девочкой. Мои братья так и живут где-то по разным городам нашего континента, востребованные для нужд страны, поскольку они – люди образованные и лояльные установившемуся режиму. Сюда они ни ногой, поскольку, как я думаю, им это причинит страдания вполне понятного свойства. А вот один из сыновей Ифисы погиб, он воевал против нашествия «чернопяточников», как он называл народных вождей. Моя мать так и оставила павильон нетронутым, поскольку он был для неё чем-то вроде памятника её личной победе над подлой захватчицей её личного счастья. Она даже оставила в нетронутости коллекцию Ифисы, её кровать, где та предавалась любви с чужим законным мужем в течении стольких, ужасных для матери, лет. Насколько я знаю, сама Ифиса на какое-то время впала в жалкое состояние и душевно расстроилась. Но её вылечил один врач-волшебник, обладающий даром восстанавливать порушенную психику. Она опять стала актрисой и ещё долго пылила по сценам и улицам столицы своими пышными подолами, так и не понадобившись уже никому на долгую совместную жизнь.
– Цинично ты описала мне трагедию чужих жизней. В том числе и глубоко личную трагедию своей матери. Твой отец был действительным чудовищем. И если все ваши аристократы были таковы, то они получили по шапке за дело, – подытожил Валерий.
– Зато благодаря той истории, я имею отличный домик, где и проживаю. Он мне нравится. Я жила тут и во времена, когда у нас всё было в целости и сохранности. Мне было тут проще жить с Финэлей, чем со вздорной драчливой матерью и братьями. Мать, чуть что руки распускала и швырялась посудой как какой-нибудь пьяница в доме яств, если сказанное слово или поступок ей не нравились. Не одной Финэле доставалось, а и мне не одна шишка была ею подарена. Хулиганкой она была или больной и психически нестабильной особой, как оправдывала её добрая Финэля, мне было не легче. Я реально её боялась. Я потому и уединилась от неё подальше. Она и не возражала, поскольку отец меня не любил. Не обижал, а и не приласкал ни разу. Кстати, она тоже имела любовника при жизни отца. А после его смерти как-то быстро сдулась и зачахла.
Впервые Рамина так подробно рассказала ему о себе. Валерий, не обладая особенно-то уж буйным воображением, очень хорошо представил ту жизнь, что некогда клубилась, трещала громовыми вспышками и протекала как воздушные атмосферные потоки над старой обширной усадьбой прошлых аристократов. Как женские ладные фигурки гуляли среди ухоженного леса, превращенного частично в парк, как синели и алели цветы вокруг тех дорожек, посыпанным розовато-белым песком, по которым никто не ходил, кроме редких обитателей изукрашенных обширных пространств.
Валерий вдруг подумал, что не любит декоративно выведенных, одомашненных и безвкусных по своей форме цветов. Вот Ландыш, она тонка и изысканна, как и настоящий ландыш, чьи бутоны выточены резцом самого творческого духа природы. Они такие маленькие и мало заметные издали, в отличие от распушенных как павлиньи хвосты, нагло предлагающих себя глазам цветов из ухоженных цветников. К какому сорту одухотворённых растений он отнёс бы Рамину? Пожалуй, она была ярка и даже безвкусна, она имела слишком концентрированную насыщенность в себе того самого сексуального субстрата, что кружит голову, но не всегда порождает подлинную любовь.
Валерий вдруг заскучал о Ландыш. Если бы она согласилась стать его женой, хотя бы на то время, что они тут колготятся без всякого смысла. А там, на Земле, кто бы осудил её или его? Кто бы и о чём спросил? Ландыш, конечно, не из тех девушек, что вызывают безусловное восхищение всех, всегда поверхностное и ни к чему часто не приводящее. К ней надо было присмотреться, затихнуть рядом, её надо было вдохнуть в себя близко, близко… Тот, кто был Вендом, а стал Радославом, это понял. Он был отшлифованный временем знаток женской природы. Он захватил Ландыш себе в обладание, но делал вид своей непричастности к тому, что произошло. Вроде как девушка сама его выбрала, повисла на его шее, а он только уступил, пожалел.
Валерий до сих пор ревновал Ландыш к тому, кого не было в живых. Ведь в ней он продолжал жить, занимал там весь внутренний и остуженный интерьер её души. Не грел, а занимал, как декоративный и огромный камин занимает большую часть музейной какой-нибудь комнаты, напоминая помпезное надгробие, отделанное ценными породами редкого камня, не давая ни огня, ни элементарного обогрева. Ландыш даже пепел своих