со средой, отчуждает от нее субъекта (например, доказывающего свою правоту в протестной голодовке[117]). Экстремальное прекращение метаболизма оставляет в среде пустое место, которое до того занимал индивид. Страдательное дистанцирование от окружения не обязательно заходит, однако, столь далеко. Оно бывает и умеренным. В непредельной форме сопротивление без насилия удостоверяет свою страдательность, помещая протестантов в позицию выжидания, в которую они попадают, рассчитывая на то, что власть отреагирует на их требования[118]. Их готовность ждать решения вышестоящей инстанции означает, что сопротивление не разрывает общественный договор, с которым оно конфронтирует, а лишь приостанавливает его действие на время, какое дается для ответа на выдвигаемые претензии. Будет ли власть считать суспендирование социального контракта правонарушением или нет, зависит от ее типа: чем она деспотичней, тем меньше шансов у гражданского неповиновения (у забастовок, феминизма, инакомыслия, бойкота и т. п.) на безнаказанность. Редуцированный протест – в той мере, в какой он не переходит в action directe, не сопровождается насильственными эксцессами, – есть показ сопротивления, его разыгрывание, сообщение о нем, адресованное публичному мнению и правительственным учреждениям. Коллективное тело функционирует здесь в качестве медиума, передающего протестную заявку. Оно формируется по преимуществу в пространстве, потому что время для исполнения заявки уступается тем, к кому та обращена. Короче, не доходящее до крайностей гражданское неповиновение театрально, оно отыскивает себе сценическую площадку, на которой ставится спектакль, например нью-йоркский Зукотти-парк, где сторонники возникшего осенью 2011 года движения Occupy Wall Street разбили палаточный городок[119]. Театрализованное, репрезентирующее, а не презентирующее сопротивление, тело знаково. Отрицая условности социокультуры, оно тем не менее не выпадает из символического порядка. Отказ от обмена с социальной средой, от субституций, на которых держится социокультура, оно принципиально способно компенсировать посредством внутреннего обмена, самозамещения, творчества. Ненасильственное сопротивление гораздо на выдумку (достаточно вспомнить сенсационные акции в защиту природы, которые организовывал Greenpeace, или ернически-изобретательные лозунги на московских митингах в декабре 2011 года, знаменательным образом хронологически почти совпавших с рождением Occupy Wall Street). В обратном счете: homo creator немыслим вне своего нонконформизма, неполной включенности в какую-либо из систем социокультурных ценностей. Являя собой средство передачи информации, протестанты, которым чужда идея физического принуждения врагов к сдаче, склонны к тому, чтобы либо разоблачать агрессивность медиальных инструментов контроля над обществом (таковы выступления против издательства Акселя Шпрингера в Германии в 1968 году, дело Эдварда Сноудена), либо, напротив, брать эти инструменты на вооружение, чтобы обнародовать тайную политику государств, могущую шокировать общественное мнение (случай Джулиана Ассанжа). Внедрению голосов диссидентов (вроде WikiLeaks) в имеющуюся в наличии медиальную сеть противоположна ее апроприация во время путчей (захват почты, телеграфа и телефонных станций, по Ленину).
Насильственное сопротивление зрелищно, как и ненасильственное, но лишено театральности, игрового характера, потому что несет в себе не столько созидательный, сколько разрушительный заряд. Очень часто деструктивное сопротивление, если оно оправдывается исследователями, рисуется как вынужденное, как безальтернативный способ поведения в условиях, скажем, оккупации страны чужеземными захватчиками[120]. Неповиновение с применением физической силы, не мотивированное самозащитой, оценивается при этом сугубо пейоративно. При всей моральной безупречности воззрения этого сорта аксиологичны, а не логичны и в своем пренебрежительном отношении к строгой дисциплинированности умозаключений дифференцируют насилие до того, как будет выяснено, что оно такое в любой версии. Чем бы ни вызывался насильственный протест, он, как и ненасильственный, преодолевает Танатос, но, в отличие от мирных форм сопротивления, не путем конститутивных для них самопожертвований, а отводя смерть от своих субъектов, заставляя страдать Другого, запугивая его и торопя наступление конца его существования. Сопротивления без насилия не бывает – вопрос лишь в том, над кем оно учиняется: над тем ли, кто опробует собственную смерть (или, по меньшей мере, уступает свое жизненное время противнику), над тем ли, против кого направлено резистентное поведение. Употреблять эпитет «ненасильственное» в приложение к гражданскому неповиновению можно лишь условно, по заведенной традиции. Самопожертвование и пожертвование Другим непринужденно сливаются воедино во многих актах террора (сейчас – в первую очередь исламистского), в которых суицид сочетается с покушением на чужую жизнь.
Тед Роберт Гарр объяснил революционное насилие, выведя его из фрустрации, толкающей массы на восстание[121]. С точки зрения этого автора, социально-политические перевороты осуществляются лицами, испытывающими острую нехватку прежде всего материальных благ, а также культурных ценностей. Фрустрация вовсе не облигаторно претворяется в ярость и гнев, она может вести нас и к депрессии[122]. Спору нет, революциям дает стимул состояние ущемленности и дефицита, в котором оказывается общество, его выпадение из бытия, как говорилось. Но для того, чтобы такое дефицитарное положение дел не стало бы застойным, чтобы стагнационная длительность была бы прервана, общество нуждается в causa finalis. Революции опричиниваются надеждой на возвращение социокультуре ее всегдашней, но в данный момент потерянной сотериологичности (противиться которой было бы вздором). Их величие следует из того, что они спасают ту спасительность, в чаянии которой человек воздвиг свою вселенную, пытаясь отменить в ней действие биофизических законов. Революции генерируют социокультуру заново, возрождают ее. Человек бунтующий обездолен в том ультимативном смысле, что ему недостает того, что ликвидирует недостачу нашего экзистенциального времени, бегущего к смерти. В большинстве своем революции кровопролитны, потому что подчиняют в своей – маячащей на их горизонте – культурогенности биофизическим законам, Танатосу тех, кто мешает восстановлению изначальной цели человеческого общежития. Революционный террор постольку плохо разбирает правых и виноватых, поскольку нет таких организмов, которые поддавались бы и впрямь спасению.
Избежать разорительности и гибельности, которыми чревата революция, можно, как думал Лев Толстой («Царство Божие внутри вас», 1890–1893), при том условии, что каждый из членов общества откроет в самом себе трансцендентное начало, совершит метанойю, подчинится не посюсторонней, а потусторонней власти, руководствуясь в саморазвитии идеалом «бесконечного совершенства Отца небесного»[123]. Для этого нужно вернуться к апостолическому, еще не институционализованному в церкви христианству по образцу катаров (только в ереси и сказывается, по Толстому, подлинная вера) и перестать нести повинности, к которым подданных принуждает государство (Толстой следовал учению Торо). Если Толстой предостерегал накануне максималистских экспериментов ХX века свою страну от разрушительного социально-политического переворота, упраздняя государство с утопической позиции религиозного анархизма, то Иван Ильин («О сопротивлении злу силою», 1925) возражал на проповедовавшееся в «Царстве Божием внутри вас» ненасильственное противостояние этатизму, после того как русская революция завершилась установлением и упрочением большевистской власти. В ответ на революционный террор, перерастающий в государственный, нельзя, сообразно Ильину, «любить врагов», как то советовал Толстой. Физическое насилие правомерно, когда борются «не с духом, а с противодуховностью», под которой Ильин разумел злоупотребление «автономиею»