силами грубые резкие звуки, которые не хотели пускать нежность в своё пространство. Через некоторое время резкость стала ослабевать, а нежность набирать силу. В конце концов, знакомая нежная мелодия победила. Занавеска стала медленно раздвигаться в стороны, и за ней показался тот дворик, на который я недавно выскочила из-за кулисы. Там на скамейке рядочком сидели мамины соседки по гримёрке и задумчиво пели. Только теперь на них были разноцветные наряды. Таких нарядов в жизни я ни на ком не видела, и подумала, что на сцене девушки играют "в сказку". Когда они спели свою песню, во двор выбежали весёлые хлопцы в красных и синих шароварах, каждый со смехом схватил по девушке и утащил за ворота. При этом девушки махали руками, сопротивлялись, верещали, смеялись. Когда все исчезли, дверь домика открылась и на пороге появилась моя мама. На ней тоже, как и на девушках, была нарядная одежда и веночек с лентами. В одной руке у неё было коромысло, а другой рукой держала за дужки два пустых ведра. Только она открыла рот, чтоб что-то сказать, раздался громкий голос того же дядьки, который кричал до этого:
— Нет, нет, не так, Лида! Сколько можно говорить, она сначала только нос высунула, убедилась, что нет никого, и только потом вышла на крыльцо.
— Вы не говорили этого! Она же в окно наблюдала, как гуляют её подруги, зачем ей нос высовывать? Она уже знает, что все разбежались, значит можно идти, никто не увидит.
— А ария? Нужно же дать паузочку для вступления. Твой нос и будет репликой для оркестра. Значит, высунулась, проверила — никого. Зайди за тын, прислонись к нему. Это всё, Лида на вступлении оркестра, тут как раз мы поднимем луну и ты, глядя на небо, вступишь в свою арию. И пойдут "Виють витры".
Я не понимала, о чём они спорят, почему мама должна высунуть нос, что такое ария, и как в неё вступить, ногой что ли. Пыталась понять неизвестные слова своим катакомбным воображением. Сама придумывала им смысл и сама же его не понимала. Вступать должна армия в освобождённый город, а тут никакой войны нет. Про "арию" я поняла потом сама, когда мама запела грустным голосом песню "Виють витры". Значит "ария" — песня о любимом, который где-то далеко — догадалась я. Когда ария кончилась, на сцену вышел дядя с пышными усами и стал говорить маме, то есть Наталке, что она красивая, и он хочет с ней пожениться. Наталка, нахмурилась и сказала ему, что жить с «нэлюбом» она не хочет. Я тоже не хотела, чтоб моя мама поженилась с этим дядей, хоть она и называла его паном.
Когда пан ушёл, мама опять запела арию, но ещё более грустную. "Що зи мною будэ?" — пела Наталка, а мне казалось, что это мама своей песней кому-то жалуется на свою несчастную жизнь. Хотелось дослушать мамину жалобу до конца, но дядька из зала всё время хлопал в ладоши и громко орал:
— Стоп! Не туда смотришь, Лида! Смотри в зал, прямо на меня, чтоб зритель участвовал, переживал вместе с тобой! Со-пе — ре — жи-вал!
Нестерпимо, до изнеможения хотелось продолжения захватившей меня печальной сказки, а невидимый, требовательный мужской голос из темноты всё время останавливал маму и заставлял начинать сначала. Наконец я увидела его, когда в очередной раз вспыхнул свет в зале, и всё должно было снова повториться. Это был полный пожилой дядечка в белом измятом, полотняном костюме и голубой рубашке. Он стоял у той ямы, откуда доносилась музыка, и смотрел на сцену. Потом, захлопав в ладоши, быстро побежал в конец зала и заорал:
— Сначала!
Я не дождалась продолжения сказки. Когда в ложу за мной пришла мама, я крепко спала на двух стульях, умостившись на них с ногами.
— Слава богу, нашлась, — тормошила меня мама, — я уж думала, что ты пошла на улицу.
С того дня мама каждый день брала меня в театр на репетиции. Я во многом стала разбираться, понимать, что происходит на сцене совсем не сказка, а пьеса под названием " Наталка-Полтавка". После той первой репетиции мама задавала мне много вопросов, на которые я затруднялась отвечать, так как ничего не поняла. Мне не нравилось, что мама переживает о каком-то незнакомом человеке. Что дядька из зала кричал на неё и заставлял всё начинать сначала. Мама объяснила мне, что дядя, который кричал — режиссёр, что артисты должны слушаться его и выполнять все его требования. Вроде как начальник над артистами. А я не хотела этого понимать и почти со слезами доказывала ей, что в жизни так не бывает, чтоб опять и опять всё повторялось в точности, как в первый раз.
— Так репетиция это и есть повторение, на готовом спектакле ничего повторяться не будет, — нервничая, объясняла мама, — Вот придёшь на премьеру и всё поймёшь.
— А я сейчас хочу понять! Заладили одно и то же, одно и то же! Как "самашечая артыска" с нашего двора — "хочешь конфетку, хочешь конфетку»? А сама не даёт.
— Какая ты упрямая, ничего тебе не объяснишь! Ну ладно, а папу видела?
— Какого папу? Жоржа? — удивилась я.
— Да, он играл пана Возного.
— Который хотел с тобой пожениться? — спросила я с испугом.
— Да, Жорж играет пана Возного. Он любит меня, то есть Наталку, а Наталка, то есть я, люблю другого.
— Люблю, люблю,… а шо это такое «люблю»?
— Люблю это когда жить без него не могу.
— Это без того, про которого ты пела арию?
— Да, только он появится позже, во втором акте.
— А почему у папы, то есть у пана, шапка всё время падает?
— Это от зажима. На спектакле шапка падать не будет. Для этого и нужны репетиции, что б на готовом спектакле шапка не падала. А Жорж, то есть, пан Возный, тебе понравился?
— Не-а, я даже забоялась его. Я не хочу такого папу…
— Так это ж роль у него такая, а в жизни он совсем другой. Он тебя очень любит. Вот познакомишься с ним и всё поймёшь.
— Я не хочу знакомиться с ним, он пьяница и совсем чужой! Он