Читать интересную книгу Время не ждёт - Ваграм Апресян

Обедали на террасе, под свисающими с потолка гроздьями дикого винограда. Вдруг пришли фонарщик, рыбак, кровельщик — музыканты и певцы — и начали концерт для «сеньора Горки». Алексей Максимович слушал сосредоточенно, временами оживляясь и объясняя гостям содержание песни. В течение пяти дней он уделял Игнатьеву и Сагредо по два-три часа, совершал с ними прогулки к Голубому и Красному гротам, слушал в кантонах — ресторанчиках — музыку. Захаживал посмотреть выступление танцовщиц.

Затем Горький переходил к беседам о биологии, обнаруживая незаурядные знания в вопросах новейшей физиологии, дарвинизма; много и с увлечением говорил об искусстве, ядовито критиковал «левых» художников за их вычурные, надуманные, непонятные народу произведения, разбирал «по косточкам» новинки русской и иностранной литературы, широко интересовался и международной политикой.

Каждый день пребывания на Капри обогащал внутренний мир Игнатьева и Сагредо. Но они испытывали чувство неловкости, понимая, что отнимают у него время, пользуясь его радушным приемом, и решили уехать несколько раньше, нежели хотели.

Прощаясь у пристани, Горький тряс руки Сагредо и Игнатьеву, настойчиво требуя, чтобы они непременно писали ему, и выражал надежду на будущие встречи в России. Сам он не мог пока ехать туда, потому что царизм не простил ему поездки в Америку, очерка «9-е января», повести «Мать».

Очная ставка

Около года Игнатьев учился в университете. Потом уволился, чтобы отбыть воинскую повинность. Еще год провел в качестве вольноопределяющегося во 2-й лейб-гвардии артиллерийской бригаде сначала канониром, затем — бомбардиром, младшим фейерверкером, старшим фейерверкером, выдержал испытания на чин прапорщика запаса и попал в длинный список будущих офицеров, посланный на «высочайшее утверждение». Среди солдат лейб-гвардии Игнатьев вел революционную пропаганду. Сентябрьской ночью его арестовали, посадили в мрачную арестантскую карету и повезли неизвестно куда. Через час доехали до места заключения, провели по невзрачным коридорам, втолкнули в тесную камеру, захлопнули дверь, повернули ключ дважды и ушли. Игнатьев догадывался, что он попал в камеру предварительного заключения жандармского отделения на Шпалерной. Скверное дело!

После долгого раздумья Александр Михайлович лег на жесткую койку, попытался заснуть, но не смог. Мешали тяжелые, назойливые, как зубная боль, мысли. Стало зябко от ощущения своей заброшенности и бессилия. И вдруг возник вопрос: за что его арестовали? Не за пропаганду ли среди солдат? Или — за хранение оружия? А может просто за принадлежность к РСДРП? За... Обо всем сразу, конечно, не могли узнать, но об одном — наверное узнали. О чем же?

Загадка! Трое суток, не считая коротких часов сна, Игнатьев без устали ломал голову над этой загадкой и все тщетно. На четвертые сутки его повели к следователю на допрос. Жандармский офицер предъявил ему обвинение в соучастии в какой-то «уфимской экспроприации». Игнатьев не ожидал, что его обвинят по делу, к которому он совершенно непричастен. Не выдавая своей радости, он отвечал на вопросы следователя, спокойно высмеивая его нелепые версии. Наконец, утомительный допрос кончился, и арестованного водворили в камеру. С надеждой на скорое освобождение Игнатьев впервые за несколько дней крепко уснул, уверенный, что никто из товарищей не пострадал.

Через неделю его снова вызвали на допрос, но уже к другому следователю.

— Полковник Тунцельман, — отрекомендовался следователь и предложил арестованному сесть в мягкое кресло. Это был выхоленный, подчеркнуто корректный человек, с зализанным редким пробором, расчесанными усами и острыми, неприятно сверлящими глазами. Фамилия его показалась знакомой Игнатьеву... Где же он слышал о нем?

— Тэкс-тере-тэкс! — произнес Тунцельман, перебирая бумаги.

«Ах, вот кто рассказывал о нем», — вспомнил Игнатьев. Около четырех лет назад в этом же кресле сидел Буренин и, по его словам, приходил в бешенство от дурацкого «тэкс-тере-тэкс». Тунцельман пользовался некоторой известностью как следователь по особо важным делам, и было странно, что пустяковое дело Игнатьева попало к этой особо важной «птице». Следователь сед и, мягко улыбаясь, сказал:

— Я должен порадовать вас, господин Игнатьев, сообщив, что вы арестованы по ошибке...

— Я это знал еще тогда, когда за мной пришел пристав Нарвской части, — перебил арестованный, настороженно следя за следователем.

— Нами установлено, — продолжал полковник, глядя в упор на Игнатьева, — что к «уфимской экспроприации» вы никакого отношения не имели. Я не без удовольствия отдал распоряжение о вашем освобождении из-под ареста.— Тунцельман сделал длинную паузу, ожидая, какое впечатление произведет на Игнатьева это сообщение.

— Однако за эти дни, когда вы, невинно арестованный, находились у нас, — продолжал полковник, медленно прикуривая сигару, — нам стало известно, господин Игна-атьев, о других ваших преступлениях против отечества и трона. Этот прискорбный факт принудил меня к отмене решения о вашем освобождении... Простите, вы не курите?

Игнатьев вежливо отказался.

— Похвально... Ну-с, так что же вы на это скажете, господин Игнатьев? — процедил полковник, впившись хищными глазами в лицо обвиняемого.

— Скажу, что у вас метод холодного и горячего душа, но он рассчитан на слабонервных.

— Надеюсь, у вас крепкие нервы?

— Не очень, однако, имея такого опытного следователя, как вы, полковник, мне волноваться не придется. Вы быстро обнаружили ошибку с «уфимской экспроприацией», и я верю, что так же успешно вскроете ошибку и со вторым обвинением, необоснованно выдвинутым против меня.

— Ошибка, говорите?.. Тэкс-тере-тэкс! — начиная, раздражаться, сказал Тунцельман, барабаня пальцами по столу, затем эффектно отодвинул поставленную рядом ширмочку. За нею оказались «винчестер» и «манлихер», приставленные к тумбочке. Игнатьев узнал их.

— Господин Игнатьев, где у вас еще спрятано оружие? — раздраженно спросил полковник.

— Вы спрашиваете, полковник, где еще хранится у меня оружие? — нехотя переспросил Игнатьев, усаживаясь поудобнее в кресле, чтобы выиграть время. Тунцельман, привыкший к шаблонным приемам ведения следствия, был сбит с толку и, ожидая откровенного признания, не сумел скрыть радости. Но Игнатьев уже пришел в себя и решил выведать у следователя, откуда привезли эти винтовки. — Оружие спрятано рядом с хранилищем, где вы нашли эти винтовки, — немного приподнявшись и подавшись вперед, заявил Игнатьев.

— Где же? — вкрадчиво допытывался следователь.

— Я сказал уже — там, где вы нашли эти винтовки..

— Значит, в лесу?

«Нашли», — мелькнула мысль, и сердце сжалось. Вдруг Игнатьев вспомнил рассказ Буренина. Допрашивая Буренина, Тунцельман точно таким же манером вытащил из стола оружие и спросил: «Узнаете маузер»? — «Разве это «маузер?»—удивился «Герман Федорович», некогда покупавший у рыбаков оружие этой системы. Следователь объяснил, что на одной из квартир, адрес которой взяли из записной книжки Буренина, найдена корзина с «маузерами». «Герман Федорович» весело расхохотался. Полковник понял тщетность попытки разоблачения и спрятал «дежурный «маузер» в стол. Внутренний голос подсказывал Игнатьеву, что эта хитрая жандармская лиса и его «берет на пушку».

— Вы спрашиваете: в лесу ли хранится оружие? Не знаю, где вы могли его найти, пока я вижу оружие лишь за вашей ширмой. Как видите, эта ваша инсценировка не произвела того впечатления, на которое вы рассчитывали.

— Тэкс-тере-тэкс!., Вы хотите показать, что вас все это не беспокоит, господин Игнатьев. Однако вы заговорите по-другому, если я скажу, где найдено, по крайней мере, это оружие, — он показал холеной рукой на винтовки, — но я не спешу откровенничать с вами, надеясь, что вы оцените преимущества чистосердечного признания.

— Вы очень гуманны, полковник, и мне жаль, что напрасно теряете время, — ответил Игнатьев хладнокровно.

Следователь не промолвил больше ни слова. Состоялись еще два допроса, утвердивших Игнатьева в правильности его мнения, что полковник не располагает точными данными. Четвертый допрос имел неожиданный конец. Тунцельман, улыбчиво прищурив глаза, уставился на Игнатьева и, помедлив, сказал с наигранным сочувствием, в котором сквозило злорадство.

— Мне жаль вашей молодости. Но я сделал все, чтобы облегчить вашу участь. Ведь вас будет судить военный суд за хранение оружия, за принадлежность к РСДРП, за мятежную пропаганду среди солдат, — это преступления, караемые на основании 102 статьи уложения о наказаниях. Пункт «а» 102 статьи предусматривает виселицу, пункт «б» — пожизненную или многолетнюю каторгу, — Тунцельман бережно положил сигару на пресс-папье, чтобы не сбить пепел. — Понимаете теперь, что вы лишаете себя спасительного пункта «б»? Все же «б» — это жизнь, правда, сначала каторга, а там, быть может, помилование, манифест... — Я даю вам еще день на раздумье, господин Игнатьев, если вы к утру не одумаетесь, то буду вынужден устроить очную ставку. Сюда придет человек, который искренне раскаялся в своих преступлениях, совершенных совместно с вами... Я все сказал. Конвойный! Уведите арестованного!