Читать интересную книгу Страшный суд - Блага Димитрова

Глаза его становятся амбразурой, смотровой щелью в танке, прорезью в забрале или в щите. Он читает мои мысли как по бумаге. Я говорю: «Друг, боюсь, что задам тебе путаную задачу», а он слышит: «Друг, на карте стоит наше взаимное доверие, которого мы достигли с таким трудом». Отвечает он не моей фразе, а моим мыслям:

— Настоящее доверие ничего не боится.

Ободряюсь и двигаюсь дальше:

— С тех пор как увидела этого ребеночка около Хайфона, нет у меня спокойного сна…

А Нгуен слышит:

«…Вьетнамских детей ожидает гибель. Они мучаются, страдают».

— Мы заботимся о наших детях, можешь на нас рассчитывать.

От голоса его повеяло холодом, прощай, надежда! Пробую зайти с другого конца:

— Пойми меня хорошенько, материнское чувство проснулось во мне здесь…

Он допускает, что я думаю:

«…Дети здесь лишены материнской ласки».

— Наши дети привыкают к общим лишениям. Моя маленькая девочка даже не хочет, чтобы я и мать посещали ее в эвакуированном детском саду.

Я не планировала его озлоблять. Подхватываю в образном восточном стиле:

— Этот ребенок стал для меня символом всего Вьетнама, хочу его приютить в своем доме.

А он понимает:

«…Боли вьетнамского народа преисполняют меня состраданием».

— Разве Вьетнам достоин сожаления?

— Напротив, твоя страна преисполнена гордости и вдыхает веру в человека…

Ему слышится:

«…Спасти хотя бы одного ребенка этого восхитительного народа».

— Тебе не подходит роль благотворительной дамы из Армии спасения.

Азиатская ночная половина во мне вдруг интуитивно находит правильный тон:

— Не я хочу сделать благодеяние, а вы бы мне сделали его. Дело в том, что… я давно мечтаю… Но, понимаете…

Он тронут. Улавливает в моем дрогнувшем голосе правду:

«…Она нужна в моем одиноком доме… Она согреет старость матери моей… И мы сделаем ее детство счастливым…»

Отвечает уклончиво, с упреком, адресованным не мне, а всему континенту:

— У европеек привычка отдавать своих детей гувернанткам.

Смеюсь:

— В этом отношении болгарки — азиатки. Всегда сами смотрели за детьми. И должна тебе сказать — хорошо за ними смотрят и хорошо воспитывают.

Он подозревает:

«…взвалит ребенка на шею матери, у нее опыт».

— Но ведь ты очень занята. Работаешь, пишешь, читаешь. Малышка будет отнимать у тебя время.

— Отнятое время может возместиться вдвойне, втройне… У нас, у пишущей братии, ведь так. В часы, которые считала потерянными, я находила самое главное.

— Ты очень часто путешествуешь. Тебе надо путешествовать. Где ты будешь оставлять ребенка? Он тебе будет мешать, спутает образ жизни…

— Именно этого я и хочу, чтоб он мне его перепутал! Хочу предпринять самое трудное путешествие: вырастить ребенка.

— Желание поэта красиво, но выполнить его очень трудно!

— Почему?

Он осекся, ясно слыша в моем порыве:

«…Неужели же я не доказала своих чувств к вашей стране?»

— Ради тебя нам надо сделать исключение и отступить от наших принципов? Так, по-твоему?

— Ну какие там принципы, один ребенок! — теперь уж даже я сама слышу в своих словах их продолжение: «Не перебарщиваете ли вы с вашей принципиальностью?»

Начинает спорить со мной, стараясь избегать назидательного тона.

— Если мы не будем принципиальны во всем и в первую очередь в мелочах, народ не будет нам верить.

Опять подпускаю восточной витиеватости:

— Неужели можно растоптать светлое чувство ради холодных принципов?

Поняла, что задела самую тонкую струну.

— Не ожидала, что именно Вьетнам останется бесчувственным к нежному порыву.

Нгуен не выдержал. Обрывает:

— Мы вполне понимаем… Мы глубоко взволнованы…

За подтверждением истинности этих слов Нгуен оборачивается к Ке, который как-то сразу, мгновенно перешагивает к нам из своего «отсутствия» и улыбкой дает мне знать, что он на моей стороне. Но… и на стороне соблюдения принципов.

Нгуен ищет диалектическую формулировку:

— Наш идеал — чтобы принципиальность была в гармонии с чувствами, а не вступала с ними в конфликт. Лишь кровная спайка эмоций и принципов делает нас сильными и стойкими в борьбе…

Подхватываю вслух его мысль, продолжаю за него его фразу:

— Конечно, надо жертвовать личными чувствами… — Но заканчиваю фразу почему-то про себя: «Сначала победа над собой, а потом — над врагом».

Нгуен резко опровергает мою мысль:

— Не принимаю философии жертвенности. Наоборот, полнокровный человек, богатый чувствами и жизненностью, не ополчившийся сам на себя, а развернувший себя, непобедим. И если вникнуть, это труднее, чем всякая жертвенность.

Умолкаю. Философствование — природная особенность вьетнамцев. Сам пейзаж с пастельными, задумчивыми тонами углублен в размышления. Пальма — безответный вопрос, поставленный бесконечному.

Азия больше верит молчанию, чем словам. Мое умолкание увенчивается известным успехом.

— Хорошо! Подумаем! — Нгуен подбадривающим рукопожатием оставляет в моей ладони надежду, маленькую, как птичка.

* * *

Самое большое наказание, придуманное для человека, это исполнение его желаний.

Остаюсь в напряженном ожидании. У меня еще нет никаких сведений о Ха, жива ли, здорова ли, где она? Вижу образ ее, идеализированный годовым созерцанием издалека: лицо самого детства, носик, будто приплюснутый о стекло в окошке. Но окошко это на тайны мира. Изящная фарфоровая фигурка, застенчивая шаловливость, движения с врожденной грацией… Ангелочек с сине-черными волосами, стянутыми в конский хвост, шелково-гладкий, как и ее нрав. Слезы застилают глаза.

Если бы я могла тогда увидеть сквозь слезы, как сквозь линзу времени, один из предстоящих дней!

Девочка катается по полу моей софийской квартиры и плачет от бессилья. Брыкается ногами. Не дает нам к ней приблизиться. Дергает, что попадется под руку — скатерть со стола, занавеску. Опрокидывает стулья. Моя мать стоит посреди комнаты в немом ужасе, как пред концом света: рушится ее дом, почти полвека поддерживавшийся в непоколебимом порядке и чистоте.

Почему такой истерический припадок? Просто так, для наказания виновных — меня, которая ее увезла от всего ей дорогого, и той, которая меня такой родила. Разбита ваза, комната перевернута вверх дном, предметы оцепенели от такого небывалого погрома. Всего этого мало взбесившейся девочке. Вдруг ее узкие глаза, превратившиеся от злости в две щелочки, останавливаются на чем-то, обещающем еще более зловещую месть. Пока мы с матерью соображаем, к чему нам еще готовиться и преодолеваем оцепенение, маленький чертенок прыгает в другой угол, конский хвост мечется, как черная молния, и в следующий миг…

Бутылка, полная чернил, брошена на пол со всей силой, на которую способно ожесточение. На паркете — сине-черное озеро. Чернильные брызги, вперемежку с осколками, ударяют нас по ногам. Вся комната превращается в полотно пуантиллиста — стены, занавески, ковер, библиотека, рукописи, две окаменевшие женщины и разбушевавшийся ребенок — все в синих брызгах.

* * *

По ребенку понимаю, что американцам не справиться с этим народом.

Чернильный день еще далеко за горизонтом и ни одна сине-черная брызга не настигла меня, ни один осколок стекла не ранил сердце. Напротив, мое желание увезти маленькую Ха растет вместе с трудностями, возникающими непрестанно.

С ответом медлят. Пока жду с замиранием сердца результатов «обдумывания», выполняю перегруженную программу. Кружусь по достопримечательностям Ханоя — разрушения и памятники, которым предстоит разрушение.

Вьетнамцы мне показывают одновременно, что построили они и что разрушили американцы. Это одни и те же здания.

Прикасаюсь к абсурду современного мира. Стоит рядом трезвый человек и показывает мне рукой на густой воздух и на пепел в глубокой яме:

— Здесь мы построили новые большие здания для школы профсоюзных кадров. Обучались сотни курсантов со всей страны.

Рука показывает в пустом пространстве на невидимые этажи, окна, лица в аудиториях.

А глаза видят только земные язвы, покрытые пеплом, обугленные тени стен. Что реально? Что существует?

* * *

Преодолевая броды, плывя на паромах, проходя по качающимся веревочным мостикам, проезжая по подводным бамбуковым мостам, погруженным на четверть метра в воду, чтобы их не было видно с самолета, с плавучих и разборных мостов, я всматривалась в мутные и плодоносные вьетнамские реки. Но впервые я окунулась во вьетнамскую реку, когда она пришла ко мне в дом.

Ха — река, хоть пока речушка, рассказывает, лопоча уже по-болгарски.

— У нас в детском саду есть очень хорошие убежища. Лужи в них лишь досюда (показывает выше колен), а не досюда (показывает выше пупка). Это для послушных детей, которые как услышат тревогу, сразу бегут. А кто опоздает, тому места в них уже не хватает…