застучали по толстому линолеуму. Я схожу с ума, подумал Валя, и его колени подогнулись.
Он увидел свои ладони, упирающиеся в пол. Услышал шуршащий, глуховатый звук: монеты катились, отражая свет бледных потолочных ламп.
– Стоп, – сказала Александра Игоревна. Монеты завертелись на ребре и почти сразу повалились – будто по команде «замри».
* * *
Сашка нащупала в сумке маленький термос. Неизвестно зачем она взяла его с собой утром, то есть теперь понятно зачем.
– Выпей.
Ему потребовалось несколько секунд, чтобы отличить дружеское предложение от приказа. И тогда он послушался – взял двумя руками пластиковую чашку-колпачок и стал пить теплый сладкий чай, с каждым глотком все больше сознавая свою жажду.
Она налила ему вторую чашку.
Ну и опасным же созданием я была на втором курсе, думала отстраненно. Если бы они знали… Впрочем, они знали. И Портнов, и Стерх. И Дима, который тоже все знал, конечно, и… Сашка сейчас понимала Физрука больше, чем когда-либо в жизни.
И ведь это только тень меня, думала Сашка, только зародыш, он и первый-то параграф модуля не дочитал. Я правильно сделала, думала Сашка, когда послала его в магазин покупать настоящего хомяка. Чистый результат. Чистейший. Он отказался, он посмел отказаться.
Тяжесть, лежавшая на ней миллионы лет, впервые сделалась легче. Сашка едва удерживалась, чтобы не улыбаться, как идиотка. Хотя вряд ли Валя заметил бы, слишком был потрясен.
Он допил вторую чашку. В термосе оставалось еще немного – на дне. Монеты так и валялись по всей аудитории, Сашка не считала их, да и не было потребности в счете. Не меньше пяти десятков, а ведь у него человеческое горло, нёбо, язык…
Пять минут оставалось до занятий Портнова. Сашка, мысленно извинившись, чуть-чуть отодвинула время назад.
Хомяк сидел в клетке, смотрел черными блестящими глазами, будто понимая в этот момент свою важность.
– Что со мной? – еле слышно выговорил Валя.
– Ничего страшного. Самое плохое мы уже проехали.
Она потрепала Валю по плечу и подумала: потом ты узнаешь, что я соврала тебе, а еще потом ты простишь мне эту ложь. Потому что мы оба выживем, нам есть за что бороться.
– Здесь, в Институте, мы работаем с идеями, проекциями, информационными конструкциями, – продолжала она приветливо, будто объясняя брату-дошкольнику, откуда берутся тучи на небе. – Монеты – отражение внутренних процессов, это символы, токены, фишки… Несказанные слова, в конце концов… Валик!
Он вздрогнул и сфокусировал расплывшийся было взгляд. Сашка вытащила хомяка из клетки – тот казался невесомым в ладони – и вернула в банку. Вложила в руки Вале:
– Вот хомяк, он от тебя полностью зависит. Ты вернешься в магазин, купишь домашнюю клетку с колесом, поилку, корм, все, что надо. Заодно расспросишь, как ухаживать за хомяками. Время есть, но не опаздывай на индивидуальные к Олегу Борисовичу. Он не терпит опозданий.
– А зачем это все? – спросил он, глядя, как хомяк пытается зарыться в остатки соломы на дне.
– Ну как – зачем? – Она сделала вид, что не поняла вопроса. – Ты его купил? Купил. Теперь его никто не накормит, кроме тебя. Шевелись, Валя.
Без стука открылась дверь, вошел Портнов. Не удивился ни при виде Сашки, ни Вали, ни тем более хомяка. И только золотые монеты, раскатившиеся по комнате, заставили его чуть приподнять бровь.
– Простите, Олег Борисович, – быстро сказала Сашка. – Мы уже закончили. Аудитория в полном вашем распоряжении.
* * *
Артур пошел по пути наименьшего сопротивления: взял в деканате список курса и расписал индивидуальные в алфавитном порядке. Себя поставил первым, Пашку вторым, а очкарика последним. Пашке оставалось только бродить в коридоре пятнадцать минут, а за дверью с номером «38» было тихо: будто Артур, войдя в аудиторию, тут же утонул в вате.
С другой стороны, а что должно быть слышно? Портнов же не вокалом собирался с ним заниматься?
– Тридцать восьмая здесь? – спросили за спиной громко, резко, почему-то с угрозой.
Пашка обернулся. Девушка стояла в пяти шагах, прижимая к груди Текстовый модуль, и глядела исподлобья стальными, синими глазами.
Ева Данилова, Пашка отлично запомнил ее имя. Коротко стриженные волосы топорщились, будто иголки ежа, и сама она казалась угловатой и странной, будто наспех вытесанной из дерева.
– Вот эта. – Пашка кивнул на обитую дерматином дверь. – У тебя есть еще время, ты третья в списке, после меня.
В коридоре было пусто, двое стояли рядом, глядя в разные стороны, и молчание становилось все больше натянутым.
– Он будет спрашивать наизусть? – тихо спросила девчонка. – Я ничего не запомнила. Почти.
– Да никто не запомнил, – признался Пашка. – Я, например, и не пытался учить.
– А ты не боишься? – тихо спросила Ева. Даже ее волосы, торчащие, как у ежика, поникли на макушке.
– Нечего бояться, – сказал Пашка твердо. – Посмотри на меня. Я не боюсь.
Секунду они настороженно молчали. Потом лицо Евы расслабилось, белые щеки чуть порозовели:
– Ты Павел или Артур?
– Павел, – сказал Пашка, немного сбитый с толку. – А что?
Ева улыбнулась.
Пашка много читал в классической литературе, что улыбка преображает, меняет, показывает истинную сущность и все такое. Никогда он не думал, что увидит наяву, как деревянное лицо становится живым, как глаза из стальных возвращают цвет и становятся ярко-синими.
Распахнулась дверь аудитории. Вышел Артур, удивленный и растерянный, но впервые-впервые за много недель Пашка увидел на его лице хоть что-то, похожее на умиротворение.
И, подхваченный куражом, Пашка подмигнул Еве:
– Вот видишь! У Артура все получилось, ну и чего нам бояться?!
* * *
Сашка не любила входить в четырнадцатую аудиторию, слишком много воспоминаний было связано с этим местом. Поэтому Адель, когда ей не хотелось встречаться с Сашкой, просто не спускалась с четвертого этажа, вот как сегодня. Шли занятия у второкурсников, дверь открывалась и закрывалась, Адель не прерывалась ни на секунду.
Сашка остановилась на лестничной площадке: витражное окно в конце коридора пропускало солнечные лучи. Стены и пол были окрашены бирюзовым, опаловым, изумрудным цветом. Второкурсники бродили, как привидения, по скрипучему коридору: кто в наушниках, кто с повязкой на глазах, кто ползком, пытаясь кончиками пальцев прочитать что-то в узоре рассохшихся паркетин.
Человеческие оболочки сидели на них криво, будто не по росту сшитые костюмы, тяжелые, дырявые, нечистые. Новые структуры – будущие Слова – внутри задыхались, потому что каналы, по которым должна была поступать живительная информация, были блокированы или не сформировались. Сашке сделалось физически больно смотреть на них.
Студенты шарахнулись с ее пути.
Окно четырнадцатой аудитории выходило на Сакко и Ванцетти, в него вливался запах осени, но не мог перебить шлейф замечательных, терпких, тонких духов Адели. «Попрошу у нее пробник». Входя в эту аудиторию, Сашка думала всегда одно и то же – о духа́х. Чтобы не думать о Стерхе.
Перед Аделью сидела студентка, смотрела остановившимися глазами, слезы текли по лицу и капали с подбородка. Задачник, вторая ступень, был открыт