зарисовки неглубоки, однако с аккомпанементом это будет мило. Так, простые переложения. Наша публика не жалует ничего серьезного и сложного.
— Я не собираюсь изображать клоуна и развлекать досужих богачей, — сказал Эбнер.
Медора не заговаривала больше ни о скрипке, ни о себе.
— Что же вы думаете читать? — спросила она.
— Я полагаю, что отрывки из первой книги «Поражения Мак-Кея», что-нибудь из «Обездоленных» и, возможно, одну из последних глав «Возрождения».
— Д-да... — протянула Медора.
— Я вижу, вам не нравится «Возрождение»; однако кое-что там недурно. Книга заставит людей думать, по-иному взглянуть на вещи. Взять хотя бы брак...
— Так вы собираетесь читать тот отрывок?
— А почему бы и нет? Вопрос насущный. Он всегда волнует умы.
— Да, волнует, вот уже многие тысячелетия.
— Что мне тысячелетия! Меня интересует наше время и завтрашний день.
— И по этому поводу было высказано немало прекрасных мыслей...
— Но не самых лучших. Все надо пересмотреть, встряхнуть.
— Значит, вы посягаете на самые основы?
— Почему бы нет? Я бунтарь и всегда считал себя таковым. Я привык во всем доходить до конца, без страха и колебаний.
— Однако существующие отношения основаны на коллективной мудрости и опыте всего человечества... — проговорила Медора, отправляя в рот последний кусочек торта.
— Вы мне напомнили Бонда с его «историческим фоном».
— Совершенно верно. Недостаточно знать, где мы сейчас находимся; надо помнить о пройденном пути, том, что сделано до нас.
— Я не оглядываюсь назад. Меня больше трогает то, что случится завтра, наши надежды и ожидания. Во время турне я буду читать слушателям целые главы из «Возрождения».
— Во время турне — конечно. Но для вечера у миссис Уайленд выберите что-нибудь другое. Помните, на ферме вы писали рассказ... о девушке и мачехе...
— Да, что-то было, — протянул Эбнер, выказывая гораздо меньше энтузиазма, чем бывало всякий раз, как только упоминали о его вещах, — вы говорите о «Зиме»? Ну что ж...
Эту небольшую и несколько мрачную историю Эбнер сочинил на рождестве. Бонд шутил, что рассказ позволил Эбнеру уклоняться от других, более прозаических занятий — от работы по ферме, например, к которой Джайлс и его отец охотно привлекали своих гостей; и в самом деле, Эбнер посвящал физическому труду не более получаса в день — все справедливо считали, что для него это всего лишь приятное развлечение.
— Что ж, я мог бы прочитать этот рассказ, — согласился Эбнер.
— А когда вы дойдете до того места, где воет вьюга, я начну играть на скрипке. Я надену белое платье, как сейчас, украшу волосы снежными хлопьями, полагаю, что и омела подойдет...
— Конечно, «Зима» не самая лучшая, не самая характерная вещь, — рассуждал Эбнер, — в ней нет великих проблем современности.
Медора со звоном опустила ложечку на блюдце. Неужели нет на свете силы, которая могла бы внушить этому самоуверенному эгоцентристу, что женщина — это женщина, а не бесплотная абстракция, составленная из ряда общих определений человека, будь он мужчина или женщина. Она посвятила ему весь вечер, без нее он шагу бы ступить не мог. Так неужели у него не появилось ни крупицы интереса к ней, как таковой, или по крайней мере — как живой человеческой личности?
— Быть может, мы пойдем? — предложила Медора. — Мы и так засиделись.
ХХI
— Счастливого пути, — сказал Джайлс, провожая Эбнера к выходу.
— И пишите нам иногда, — добавила Медора.
— Конечно, — согласился Эбнер, — буду высылать вам газетные вырезки, и вы узнаете, что эти люди говорят обо мне.
— А что вы можете сказать о них, мы узнаем, когда вы вернетесь, не раньше? — спросила Медора.
— Не обязательно. Я мог бы... — у него вырвался какой-то непонятный звук, не то судорожный вздох, не то смешок, — я мог бы написать вам.
— Непременно напишите, — попросил Стивен.
— Наши мысли будут с вами, — добавила Медора.
Вскоре из городков штатов Индианы и Огайо стали приходить газеты, большие, небрежно напечатанные. Первые Эбнер посылал на имя Стивена, а затем стал адресовать Медоре. Статьи приветствовали приезд Эбнера, — его статная фигура, величественно возвышавшаяся на трибуне, неизменно присутствовала на газетных полосах — и его ораторское искусство, — он говорил громко и выразительно. Однако обозреватели с неудовольствием отмечали, что темы Джойса чересчур мрачны, и чем дальше к Востоку уходил его путь, тем отчетливее проступал в отзывах насмешливый, язвительный оттенок, а когда Эбнер добрался до океана, вместо газет стали приходить одни письма. Они были адресованы прямо Медоре, и та заметила в них одну черту — склонность сравнивать Восток и Запад, причем предпочтение все явственнее отдавалось Западу. Эбнер остро ощущал педантизм, лицемерие и цинизм общества восточных штатов, его меркантильные идеалы, узаконенную несправедливость, порождаемую благоприобретенным и унаследованным богатством, условности, которые губили добрые порывы и не давали развернуться человеческой личности.
«Я буду счастлив вернуться на Запад», — так заканчивал он обычно свои письма.
Медора читала и улыбалась: «Можно представить, как негодовал бы наш бедный друг, побывай он в Лондоне или Париже».
«Я рада, что вы скоро вернетесь, настроенный более благосклонно к нам, хотя бы только потому, что мы выигрываем в сравнении с Востоком, — писала она, — а пока помните, что где бы вы ни выступали, перед доброжелательной аудиторией или враждебной, есть слушатели, которые ждут вашего возвращения, и, находясь среди них, вы почувствуете себя как дома».
И в самом деле, по прошествии некоторого времени Эбнер разглядывал кружок миссис Уайленд с меньшей неприязнью и скукой, нежели он предполагал. Мартовским вечером в гостиной у Уайлендов собралось человек двадцать — тридцать гостей, и Эбнер весьма удовлетворенно отметил, что они с должным уважением относятся к нему и к хозяйке.
— Вечер пройдет удачно, вот увидите. Они будут прилично вести себя, — ободряюще шепнул Бонд.
Гости съезжались медленно, и только в десятом часу начались кое-какие приготовления. Из-за этой задержки Эбнер готов был заключить, что публика равнодушно относится к его искусству, но некоторые внимательные дамы тем временем заняли его беседой, пересыпанной комплиментами. Эбнер отвечал находчиво. Побеседовал он также и с мужчинами, которые, возможно, мало интересовались литературой, но не могли не отдать должное его искренности и приятной внешности. И действительно, в сюртуке и светло-сером галстуке он выглядел вполне внушительно, и никто не позволил себе — как случалось на Востоке