раз и есть то самое несправедливое включение, наследие от прошлого. Всех же не уничтожишь вот так запросто, как уничтожают гнилое зерно собранного урожая. Люди – это не зёрнышки. А вот как испечь полноценный хлеб государственности, используя негодное сырьё?
– Понеслось! – вздохнула Ифиса. – И кто только загружает тебя подобными речами? Ясно же, что бывший забойщик скота, а впоследствии мелкий фабрикант и торгаш недвижимостью, не может быть таким талантливым оратором.
– Я учился всю жизнь и общался с существами, пришедшими оттуда, где ни ты, ни я никогда не были!
– Кстати, о существах, «пришедших оттуда», – Ифиса без брезгливости допила напиток зятя. Уж очень ей пить хотелось. – О них я тебе и сообщу, если дашь приказ исполнить мою пустяковую просьбу.
– Что? – оторопел он, – о каких таких существах речь?
– Так ты дашь мне то, чего я попрошу? – лукаво напомнила она о сделке. – Прошу такой пустяк, что он для тебя просто смешон. Да мне дорог.
Сэт-Мон принялся расхаживать по огромной комнате, больше похожей на вокзал. Видимо, прежний владелец был любителем больших пространств, поскольку в доме все помещения были огромны и от того неуютны. Ола для своего проживания из пары таких комнат соорудила себе целых пять комнатушек, чем и была довольна. В одной из них, самой узкой, даже стояла постель для матери, если та у неё гостила. Но Ифиса не любила дом дочери, как и зять, стабильно враждебный, её не жаловал. Чего ради было приезжать? Чтобы прятаться в узкий закуток от палящих неиссякаемым осуждением глаз Сэта-Мона? Будь он человеком не таким статусным, он бы и до рукоприкладства дошёл, настолько он свирепел от речей несдержанной на язык Ифисы – тёщи.
– Хочешь-то чего? За свои сведения? Учти, если они фальшивые, я данное тебе отберу.
– Ещё ничего не дал, а уже угрожает отнять. Зачем мне лгать? Да ещё тебе. Я разве не понимаю, с кем говорю, и что мне может угрожать, поскольку ты мне даже не посторонний, а враг откровенный.
– Говори! По существу вопроса! – взревел он бычьим рёвом, так что его грубое простонародное лицо стало багровым целиком, как и его бычья шея, бывшая таковой всегда.
– Уф! – выдохнула Ифиса, – до чего же неприятное общение. Век бы тебя не видеть и не знать. Да дочь-то у меня единственная, как и внук мой Сирт. Старшего моего милого сына убили же во времена смуты и переворота. А какой учёный и красивый был мальчик.
– Надо было правильную сторону выбирать, а не держаться за устаревшие порядки. Сгноили всю страну, а всё сидели в своей гниющей роскоши, не видя дальше своих носов и фаллосов. Против процессов, заданных законами самого Мироздания не попрёшь! Если они набрали силу, снесёт и башку разобьёт, если не впишешься в течение вместе со всеми. Да что тебе мальчики! Их Айра воспитывала, а не ты! Другой-то сын где? Знаешь, небось, а не выдаёшь того, что он завладел чужими документами и выдаёт себя законопослушным гражданином. Да пусть живёт себе, лишь бы не мутил никаких беззаконий…
– Ладно, ладно. Приступлю к делу. Видишь ли, мой высоко просвещённый зять и управляющий Департамента связей в народном хозяйстве. Или как там? Прости за невежество. Голова старая у меня, косная уже.
– Не придуряйся. Старая она. До сих пор мужиков заманиваешь к себе в домишко свой. Я осведомлён. Хоть на ночку, хоть обормот какой, а тебе и то в радость. Вон разукрашена-то как птица глупая, не ведающая возраста. В вышивках, да в камнях сверкаешь как жрец из Храма Надмирного Света. И толстая такая же.
– Кто? Я? Да я просто такая статная да высокая от природы! У меня и нет лишнего веса. Откуда бы? Я не обжора и не лентяйка, я вечная труженица, как и ты. И как тебе не стыдно говорить подобное! Я давно уже забыла о том, что я женщина. Чтобы настолько ронять своё человеческое достоинство, чтобы опускаться в поиски каких-то грубых удовольствий в моём возрасте, это кем надо быть? Да я давно уже над всей этой вознёй полов друг с другом стою на таком расстоянии, что мне все люди моложе пятидесяти на одно лицо кажутся. А те, кому меньше тридцати, и вообще для меня дети. Я только помогаю иногда друзьям, попавшим в затруднительную ситуацию. Кому денег дам, кому ночлег на время, кому протекцию, если могу. Об актёрах речь. Я связи с творческой средой пока не потеряла.
– Я дождусь хоть когда сути разговора?! – он опять стал наливаться свирепостью, и даже показалось, что он удвоился в объёме. Так что Ифиса попятилась от него, вдруг подумав о том, что такой человек – несомненный и реальный убийца. Пусть и давно он что-то там творил в темени своих лет, но душегубец.
– Ты грубый! Ты страшный человек! Ничего я тебе не расскажу, – пролепетала она. Не хотела бы она попасть к такому вот фрукту на тайный допрос.
– Расскажешь, раз рот свой открыла. Всё расскажешь. Коли пришла ко мне и преодолела свою ненависть и страх, значит тебе надо. Или ты думаешь, что я не догадываюсь о твоём отношении к себе? А ведь я помню, как таял когда-то в молодости, смотря фильмы с твоим участием, где ты высовывала из своих нарядов свои груди, полные и сочные как плоды из аристократических садов. Всякий тебе хотел тогда, от мальчишки до стареющего мужа. И что за глаза у тебя были! Они сияли как два светила сразу, обжигая кожу и раскаляя, ускоряя кровообращение. Думал ли я тогда, что стану обладать твоей дочерью, не скажу, что превзошедшей тебя в красоте, но более утончённой, чем ты. Необычной. Я люблю Олу. Люблю по сей день. И час. Ничуть не меньше, чем в тот первый день, когда её узрел. Вот какая необыкновенная у тебя дочь. За это я тебя и терплю, старое свалявшееся сено, утратившее всю былую красоту и аромат. Но признаюсь, мне всё труднее выносить прелый дух неизжитого тобою старого мира и его привычек. – Он взял чашку из рук тёщи и доел фрукты, оставшиеся на дне. Он чавкал не без умысла, чтобы показать презрение той, с которой беседовал. Обнаружив крупную косточку в плохо вычищенном фрукте, он плюнул её на пол и крикнул, – Повар – гад и бывший аристократический прислужник! Заставлю его эту костяшку проглотить. – При этом он бережно поднял выплюнутую косточку и положил её в карман своей домашней просторной рубахи. Ифиса была уверена, что он так