нею попрошу Олу переговорить. Если ей не надо, пусть продаст. Она же модница. Гулянки, платья шикарные любит, а это недешёвое увлечение. На заработанные гроши не зашикуешь. Не прежние времена. Аристократов – покровителей нет. А трудящиеся люди на женщин средств не тратят. Они семьи заводят.
– Да не продаст она! Из вредности материнской, что у неё в характер заложена при самом проектировании уже. Да и знает, что мать любила это барахло. Чужое, добавлю. Будет ссылаться на память о матери.
– Ладно. Посоветуюсь с Олой. Не согласится, тогда и напугаем её тем, что придут те, кто конфискуют произведения аристократического творчества для народных музеев.
– Ты не с Олой поговори. Не тяни время. А сразу направь своего человека для беседы к Рамине. Любого своего служащего. Дай инструкцию, что и почему. А потом, как притащат в мой домик мою коллекцию, упакованную и целёхонькую, я сразу к тебе в самый Департамент приду, и всё расскажу о тех существах, кои тебя интересуют. А почему они тебя интересуют? Или кого-то ещё?
– Не твоего ума дело, кого и что интересует. Сюда придёшь, а не в Департамент. Дело о пришельцах по другому ведомству. Завтра же и будь тут в это же время. Тут будет человек, который тебя со вниманием выслушает. А коллекцию твою вечером же тебе доставят. Не спи и жди! Но учти, сочинить тебе ничего не удастся. Не тот человек будет, кому врать можно. Он души людские зрит в их мутной глубине. Прощупает такие в тебе уровни, что ты и сама о себе не знаешь. Учла?
– Не пугай. Я никогда не была лживой, если только по пустякам чисто-женского свойства. Мне, может, и недолго жить осталось. Хоть на склоне своей жизни полюбуюсь на утраченное в далёком прошлом. Тут не вещественное важно, а оживление моей памяти, что произойдёт, как я увижу зримые осколки своей юности.
– Уходи уже! – опять взбеленился зять. – Надоело мне твоё противное лицо!
Оскорблённая Ифиса встала на выход, но подумав, решила поторчать тут несколько дольше, чем хотела вначале. На зло Сэт-Мону и для того, чтобы повидать дочь. – К Оле пойду в её половину. Она сегодня дома, я знаю. Соскучилась, – сказала она. Он что-то неразборчиво пробурчал ей вслед.
– Скотина! – прошептала Ифиса. – Как же я неправильно, наверное, делаю, что продаю ему такие сведения за такой-то пустяк. – Она развернулась к Сэту. – Пожалуй, я откажусь от того, чтобы грабить Рамину. Нехорошо это. А сведения мои ерунда и моё всегдашнее обольщение собственными же выдумками.
– Вот завтра мы и проверим, какая это ерунда, – угрожающе двинулся к ней Сэт. – А то, что отказалась от нанесения ущерба Рамине, пусть и малого, умница. За это, окажись твои сведения не важными, тебе не будет наказания.
Тут Ифиса поняла свою ошибку. Сведения у неё выудят по любому, а коллекцию ей не увидеть уже.
– Нет, Сэт. Я не отказалась от коллекции. Мои сведения много значимее жалких поделок для скучающей любовницы влиятельного аристократа. То, что было моим, пусть моим и станет. Иначе я ничего не скажу и под пытками. Ты меня знаешь.
– То так скажет, то сяк, то наперекосяк! Вот же дура старая!
– Сам-то ещё старее. Или мнишь себя вечно молодым? С такой женой оно и важно. Ола такая женщина, которую любил и тот, кто знавал иные высшие образцы, до которых ты и допущен не был.
– Пошла отсюда! – заорал он так, что Ифису буквально вынесло звуковой волной за пределы его комнаты-зала. Скотина не иначе практиковал нечто мистическое по своему воздействию на прочих. Так считала Ифиса, никогда его не боявшаяся, никогда не уважавшая, всегда платившая ему такой же откровенной неприязнью. Но тут была скорее классика жанра, отношения тёщи и зятя, чем его реальные качества. Не будь он мужем дочери Ифисы, она нашла бы в нём кучу достоинств, как и он был бы к ней гораздо милостивее.
Дочь Ола, заслуженно не любящая свою мать
Ола завтракала. Она была худенькая и бледная, но всё равно прекрасная, безмерно любимая не только скотиной Сэтом, лучшей и человеческой его составляющей, но и матерью Ифисой, никогда свою дочь не видевшей ни в годы её детства, ни в дни первой юности. Она видела её только в младенчестве, когда кормила своей грудью, когда сама лично ставила её на крошечные ножки после первого года жизни, а потом… Ах, забыть бы навсегда это «потом», как и Ал-Физа, отца Олы. Олу воспитывала и учила всему Айра – жена Ал-Физа. Со слов самой Олы, очень скупых и неохотных, Ифиса сделала вывод, что Айра детей Ал-Физа от его любовниц не любила никогда. Но навязанный ей материнский долг исполняла прилежно.
Чем больше проходило лет с того времени, когда Ифиса была юной и любила Ал-Физа, тем дальше уходило от неё прошлое, тем ближе и явственнее оно становилось для самой Ифисы. Нечто вроде старческой дальнозоркости, только особого свойства. Всё дальнее и навсегда исчезнувшее за былыми горизонтами, было ярким и просматривалось почти детально, чем то, что находилось у носа непосредственно. Как будто на определённом этапе жизнь сделала круг, и начало её всё больше сближалось с тем, что должно было наступить как конец всему. Ифисе вдруг стало невыносимо горько от того запустения, что она обнаружила в бывшей и великолепной усадьбе Ал-Физа, тогда как придя к домику Рамины, испытывала нечто вроде злорадного удовлетворения тем, что от прошлого осталась одна труха. Что дети Айры не унаследовали ничего из того, что и было накоплено поколениями их аристократических высочеств.
«Моё проклятие сработало»! – так бормотала Ифиса, омывая голову разбитой скульптуры в пруду. Она даже сумела воссоздать в себе в подробностях тот день, когда уходила оттуда навсегда, выброшенная жестоким возлюбленным. Она до сих пор могла потрогать на ощупь то самое проклятие, насланное ею на весь род Ал-Физа и на него самого. Проклятие колебало хрустально зеленоватую гладь пруда и смотрело в глаза стареющей женщине с белеющего дна, приняв зыбкий облик собственного лица Ифисы, в силу нечёткости казавшегося молодым и нежным. Ифиса с суеверным ужасом разбила изображение рукой, боясь, что старое зло нацелено теперь на неё саму. Нельзя желать бед никому, даже врагам, а уж тем более тому, кого единственно и любила. Отцу своих детей. Вернее, только оставшейся дочери Олы. Одного сына в живых не было, а другой где-то затерялся в годы лихолетья и переворотов, следующих один за другим. О сыновьях Ифиса старалась не думать никогда. И это не было