реакция на прятки, борьбу и нежелание обниматься. Зависть к родителям с нормальными детьми.
– София! – еще громче кричу я, не в силах скрыть панику в голосе, и несусь к центру парка. Будь это забег, я бы держал темп, соображая, сколько еще нужно одолеть, но сейчас этого не знаю и знать не желаю. Я бы целую ночь бежал, лишь бы найти дочь.
Уже давно стемнело, парк освещается редкими фонарями и неярким желтым сиянием от жилого микрорайона на противоположной стороне. Я использую телефон как фонарик и гадаю, насколько меня хватит, прежде чем позвоню в службу спасения. Через несколько минут поднимется вертолет, облетит лес и обследует озеро…
Я спотыкаюсь о корень дерева, хрипло дыша, хотя одолел всего-то метров сто. Страх буквально высасывает силы из тела.
– София!
Меня догоняет Бекка, лицо у нее измазано растекшейся тушью для ресниц.
– У входа никого.
Она смотрит на землю, на следы и закрывает ладонью рот, разорвав тишину громким стоном. Ее истерика возвращает мне спокойствие.
– Беги и проверь детскую площадку, а я поищу среди деревьев.
Я вспоминаю об озере с небольшим островком, где обитают утки. Бесконечные вопросы Софии. Сколько их там? Как их зовут? Как они узнают, что пора спать?
Неожиданно в морозном вечернем воздухе я слышу какой-то шум.
– Тихо. – Я хватаю Бекку за руку, и она вытирает слезы.
Снова шум.
Это смех.
– София! – Мы бежим на звук, сердце у меня стучит в такт бухающим по снегу ботинкам. Я вспоминаю день отъезда Кати и заплаканное лицо дочери. Страх и разочарование на нем – моя вина.
София за несколькими тесно растущими деревьями, она играет в снежки с группой подростков. Один из них наклоняется, загребает руками снег и легонько бросает его, попав Софии в руку.
– Быстро отошли от нее! – кричу я.
Обиженной или побитой София не выглядит, но мои руки сжимаются в кулаки. Приблизившись, я вижу, что передо мной даже не подростки, им, наверное, самое большее, лет одиннадцать-двенадцать. Трое застенчивых пареньков и девчонка. Выполняют чью-то грязную работу? Я подхожу еще ближе, не останавливаясь, пока они не видят, кто перед ними.
– Кто вас подослал? Кто велел вам увести ее?
Самый высокий паренек кривит губы:
– Ты, блин, о чем?
– Что вы здесь делаете?
– Это общественное место. У нас столько же прав тут находиться, сколько и у тебя.
– Вот только не рядом с моей дочерью.
София стоит, потупив взор. Я приподнимаю ее подбородок, чтобы видеть лицо. Она знает, что виновата, и вырывается.
– А откуда нам известно, что она твоя дочь? – спрашивает девчонка. В ее голосе звучит насмешка, но остальные понимают, что к чему.
– Она не очень на тебя похожа.
– Ага, может, ты ее похитил.
– Педофил!
– София, мы идем домой. – Я беру дочь за руку, но она вырывается. Пожалуйста, София, не сейчас.
– Она не хочет!
– Похититель!
– Педофил!
Я протягиваю ей слона, и София утыкается лицом в его мокрую шкурку. Потом достаю удостоверение и раскрываю его.
– Я сержант уголовной полиции Холбрук. Это моя дочь. А теперь валите отсюда.
Они бегут в сторону микрорайона, негромко крикнув: «Чмошник!» – оказавшись на безопасном от меня расстоянии.
Я смотрю на дочь, сердце у меня колотится, стараясь успокоиться настолько, чтобы я ее не пугал.
– Зачем ты это сделала?
– Здесь снег лучше.
– Я подумал, что тебя кто-то украл. – На глаза у меня наворачиваются слезы. Я опускаюсь на колени, брюки мгновенно промокают от снега, я протягиваю к ней руки. – Иди ко мне, дорогая.
Когда София еще только начинала ходить, дети всех наших друзей преодолевали страх разлуки, в то время как мы боролись с обратным явлением. Приятели Софии плакали, когда их оставляли в садике, или цеплялись за родителей вместо того, чтобы обследовать детский центр.
– Она такая уверенная, – говорили взрослые, восхищаясь тем, как София ковыляла, не обращая ни на что внимания. – Ей бы быть прилипчивой после того, что она пережила.
Теперь я много знаю о нарушении привязанности. Оно очень распространено среди приемных детей, особенно среди тех, кто жил у временных опекунов, прежде чем обрести постоянную семью. Помню симптомы (в случае Софии – это отказ от привязанности и неоправданная привязанность к незнакомым) и лучшие способы их устранения. София не виновата – она жертва обстоятельств.
Чего я не знаю, и никогда не знал, – это как унять причиняемую этим боль.
Мои чувства, конечно, никого не волнуют. Это София получает помощь, и по праву – любой брошенный матерью ребенок заслуживает находиться в центре внимания. Мне бы научиться подниматься над всем этим, улыбаться, когда дочь вырывается из объятий, и твердить себе: «Я останусь с тобой, если ты передумаешь».
Сами попробуйте.
Попробуйте повести себя так с ребенком, которого вырастили, с первого взгляда полюбили, как своего. Попробуйте, а потом говорите мне, что у вас сердце кровью не обливается.
София пристально смотрит на меня и, не отводя взгляда, протягивает руку Бекке. Та колеблется, а потом берет ее ладошку. В горле у меня встает комок, мне кажется, что я задохнусь.
– Эм-м… – начинает Бекка, елозя ботинками по снегу.
– Возвращайтесь в дом!
Я чуть отстаю, а когда они уходят, сижу в темном заснеженном парке и тихо плачу.
Через полчаса мы с Софией едим оставленную Майной лазанью. Дочь выковыривает оттуда кусочки красного перца и складывает их на краю тарелки. Бекка съела салат и три ломтя тоста – вегетарианский бургер сгорел так, что весь обуглился. Я запер заднюю дверь на замок, а входную – еще и на задвижку, если Софию снова потянет на улицу. Потом смотрю на Бекку:
– Тебе домой бы надо.
– Все нормально, сегодня вечером я никуда не собиралась.
– Я не… – Не знаю, как закончить, чтобы не вызвать к себе презрения. Или жалости. Майна оставила в конверте деньги для Бекки. За переработку я ей заплатить не смогу. – Я не добрался до банкомата.
– Ничего. Я еще чуть-чуть побуду. Помогу вам ее уложить.
Интересно, много ли Бекка знает о наших с Майной неурядицах? Майна говорила ей, что не доверяет мне, не считает, что я гожусь на то, чтобы присматривать за собственной дочерью? Просила ли она ее остаться, пока София не ляжет спать?
Может, это и не Майна. Например, Катя сказала, что мне нельзя доверять. Они были с Беккой знакомы, но подружились ли? Насколько они сблизились? Сообщила ли Катя все Бекке, хотя я велел ей держать язык за зубами? Паранойя охватывает меня, словно зуд, который нельзя унять.
– А можно нам бисквитного пирожка? – спрашивает София. – Он вон там. – Она показывает на жестяную банку рядом с чайником, я снимаю крышку и ставлю жестянку на стол. – Я