– И точно, что не доживешь, – согласился Ивашка. – Кому я, сирота, нужен…
Он с большой охотой разделся и занес зипун с сапогами в шатер под присмотр дремавшего там начального сокольника Федора Игнатьева. Там он задумался – как быть с саблей?
Когда Ивашку отрядили сопровождать Шумилова, ему для пущей важности выдали эту старую и тупую саблю. Он таскал ее на боку сперва с гордостью, потом с тихой ненавистью – проку от нее не предвиделось, прок мог быть от турецкого кинжала, с которым он в Курляндии не расставался, или от пистоли. Чтобы рубиться на саблях – учиться надобно, Ивашку же учили совсем иным делам. Однако Шумилов требовал достойного вида – и Ивашка решил, что босиком и при сабле – получится именно тот вид, который требуется начальству. А если Арсений Петрович вздумает возразить, то уж найдется, что ответить.
Он вышел из шатра беспредельно радостный – разве ж не счастье ощутить босыми ногами шелковую траву? И Тришка, увидев его, так зареготал – аж с подвизгиваньем, с потрясанием кулаками и затем – с нарочитым хватанием за пузо, едва не треснувшее. Сам он был вооружен плетью, заткнутой за пояс. В умелых руках плеть творит чудеса – а Тришка был опытный охотник и наездник, как все сокольники, и этим оружием владел отменно.
В дозоре стояли по двое самые младшие по чину – сокольничьи поддатни, а также стрельцы из тех, что сопровождали обоз с драгоценными подарками. Стрельцы из упрямства не сняли кафтанов, а поддатни, молодые парни, были в одних рубахах и тоже босые. Они маялись бездельем и гоняли здешних мальчишек нездешним словом. Мальчишки не унимались, снова и снова пытались проползти к загадочным шатрам. Кое-кто уже получил плетью по заду.
Убедившись, что никто не удрал к реке купаться, Ивашка с Тришкой пошли к прибрежным кустам. На берегу тоже было место, где стоял, а вернее сказать, сидел караул, – лодочный причал, у которого привязаны три лодки. Любезное дело – сидя в лодке, озирать соколиным взором окрестности. Или же любоваться рекой, замирающими в воздухе стрекозами, проплывающими утками и гусями, играющей рыбой. Река всегда найдет, чем глаз повеселить.
– Стой… – прошептал Тришка и вдруг опустился на корточки. – Да что ты торчишь, как хрен на насесте!..
Ивашка рухнул чуть ли не на четвереньки.
– Слышишь?
– Да…
Кто-то пробирался кустами вдоль берега, негромко выкликая слова на неизвестном языке. Голос был сиплый, на семи ветрах охрипший, прокуренный и пропитый, по одному лишь этому голосу можно было признать бывалого моряка, статочно – даже боцмана, которому в бурю частенько приходилось орать во всю глотку.
– Кто бы это?
– Бес его знает…
– Ты ж языки учил…
– Я немецкий учил, шведский, польский – ну, польский все знают… по-французски разумею – по-письменному, по-голландски чуть… этот – ни черта не разобрать…
– Зовет кого-то, – сообразил Тришка. – Может, бабу?
– А что – может, и бабу! Поучил уму-разуму, она вырвалась, убежала, в кустах прячется, а он кличет: дура, выходи, не бойся, я добрый! Да только что ж это выходит? Что и баба на том же наречии разговаривает?!
Ивашка забеспокоился – черт его знает, кто тут шастает вокруг шатров и какие тайные знаки своими воплями подает. Соколы – птицы драгоценные, и не ворье ли тут перекликается?
– Ты, Трифон Батькович, беги к нашему подьячему, донеси, – сказал он. – А я буду его стеречь. Коли придется – за ним следом пойду. Скажи – пусть помощь присылает. Коли что – будем вора живьем брать.
– Бегу… – и Тришка на корточках поспешил вдоль кустов, помогая себе руками, ни дать ни взять – мартышка, одна из тех, что прибыли в Либаву вместе с хозяином подозрительной испанской книжки.
– Господи, благослови вора имати! – прошептал Ивашка, перекрестился и бесстрашно пополз на четвереньках, сообразуясь с хриплым голосом и пытаясь выделить хоть что-то знакомое из мешанины слогов.
Кусты кончились, он оказался на берегу. Берег, как оно и должно быть на всякой судоходной реке, изобиловал дрянью: тут были осклизлые бревна, доски, черные кучи вонючей мерзости на сером, усыпанном мелкими ракушками песке, в воду уходили хлипкие мостки и причалы. Пахло той особой тухлятиной, какую учуешь только у воды. Тот, кто выкликал непонятные слова, еще скрывался за кустами; он вдруг отчаянно закашлялся; кашель прочистил ему глотку, и из глотки вырвалось совершенно внятное:
– Сакраменто!
После чего незримый крикун забормотал сладострастно:
– Ма белла, ма адорада!.. Изабелла кверида!..
– Ну, точно, за бабой гонится, – проворчал Ивашка. Но в этом еще следовало убедиться – чересчур близко расположились сокольники. Изобразить-то можно что угодно. А пропадут потом дорогие птицы – не то что спиной, головой расплатишься.
Наконец искатель беглой бабы появился на берегу. Это доподлинно был моряк, и, сдается, голландский – в широких черных штанах по колено, в короткой куртке, в черной шляпе; таких Ивашка с Петрухой видели в Либаве. Тяжело ступая по серому песку, хрустя щепками и ракушками, заметно прихрамывая, моряк все более и более приближался к шатрам сокольников.
Ивашка наблюдал за подозрительным гостем, готовый в любую минуту выскочить и повиснуть у него на плечах. Одновременно он прислушивался – не бродит ли в кустах товарищ моряка.
Там сперва было тихо, потом зашебуршало. Ивашка резко повернулся, и тут птичий голос явственно и протяжно выговорил «кхе-ек, кхе-ек, кхе-ек…»
Крик был известный – так кричат, забеспокоившись, кречеты. А поскольку дикие соколы в этих краях не водились, за привезенными же смотрели очень строго, «кхе-ек, кхе-ек» было тайным знаком, который сокольник подавал человеку знающему. То бишь приближался Тришка.
– Пьяк-пьяк-пьяк! – отрывисто выкрикнул Ивашка по-сапсаньи, чтобы приятель шел на голос. И очень скоро Тришка легко хлопнул его по плечу. Ивашка обернулся.
– Да ты целую рать привел.
За Тришкой в кустах виднелись еще три головы в приметных русских шапках. Не зная, какой беды ожидать, сокольник привел своего товарища, также сокольника – Власа Лабутина, а также своего и Власова помощников, сокольничих поддатней Микишку и Терешку.
– Что он? – спросил Тришка.
– Совсем близко подобрался, – ответил Ивашка. – Прикидывается, будто бабу зовет, а сам к шатрам – шасть!
– Ан нет, не прикидывается, – взволнованно зашептал Тришка. – Гляди, гляди…
Моряк забрел по щиколотку в воду и что-то там, в реке, разглядывал.