Ну а Вильгельм боролся из последних сил. Сестру удержать не удалось, зато удалось зацепиться за какой-то бочонок, энергично и даже весело подпрыгивающий на волнах. Это позволило ему немного перевести дух и оглядеться вокруг.
Невдалеке промелькнули, скрываясь под водой, светлые локоны. Принц, отчаянно загребая, нырнул против течения им наперерез. Эх, если бы рука была здоровой — никаких бы сомнений в успехе! Схватил бы за волосы и вытащил на поверхность все, что к ним полагалось. В самом-то деле — не парик же это тонет. Однако в нынешнем состоянии можно было предположить худшее: мужика какого-нибудь извлечь, или ту пьяную даму без собачки. Но повезло — волосы принадлежали его сестре, изрядно наглотавшейся воды. Обняв ее за шею, Вильгельм добрался до спасительного бочонка. Ему бы подумать, что неспроста это — не уплыла его поддержка, дождалась. Но было не до того.
— Тильда, — сказал он. — Я долго не удержу тебя и этот бочонок.
Матильда покашляла для приличия, стошнила из себя воду и предложила:
— Привяжи меня моим поясом.
Вильгельм поступил предложенным образом, ни мало не смущаясь тем фактом, что их не сносит по течению. Он жестоко утомился, но теперь можно было слегка угомониться и набраться сил. Вокруг все еще было неспокойно: что-то с глухим шумом ударялось друг о друга, всплескивала вода, но ни одного человеческого крика слышно не было.
Едва он подумал, что никто больше не спасся, как издалека донеслось «сдохни, ваше величество», и в тот же момент бочонок начал погружаться под воду. Матильда, привязанная к нему, в ужасе округлила глаза, схватилась за пояс, но освободить себя не смогла. Она крикнула:
— Вильгельм!
Принц, потрясенный не менее, нырнул за ней, но проплывающий мимо брус, бывший некогда в конструкции судна, ударил комлем Вильгельма по больной руке, а потом припечатал к куску обшивки, сдавив тело, как капканом. Одной рукой освободиться было немыслимо, да и что-то невидимое, подводное, запас плавучести которого не позволял ни утонуть, ни всплыть, словно направленное злодейской рукой, больно врезалось в грудь и острым жалом железной скобы проткнуло сердце. Англичанин, за долю мига до этого угадав свою участь, успел только вскрикнуть, как ему показалось, но в действительности — прошептать:
— Прости!
Он умер раньше своей сестры, которую тащила в глубину какая-то часть Белого корабля, медленно влекомая течением по дну реки, навалившаяся на веревку, все еще связывающую пустой бочонок с покоящейся в иле якорной цепью.
А Бетенкур на лодке убитого им бакенщика то принимался лихорадочно грести веслами к берегу, то багром подтаскивал к себе проплывающие обломки. Его разочарованию не было предела, потому как на поверхности не плавало ничего мало-мальски ценного. А если и плавало, то течением неслось в море. В конце концов, он решил, что, болтаясь среди угрожающе топорщащихся обломков, можно и самому потерпеть крушение. От брызг он изрядно промок, поэтому решил до утра скоротать время в пустой хижине старика-смотрителя.
Тело зарезанного им человека так и осталось лежать на песке, Бетенкур перешагнул через него и, забрав лошадей, пришел в осиротевший двор. Он обессилел и не испытывал никаких чувств, кроме одного — чувства злости. Злился он на Белый корабль, на бакенщика, на «короля», которого приложил веслом по голове, даже на лошадей, наотрез отказавшихся протискиваться в тесный дровяной сарай.
— А, да и пес с вами! — сказал он им, в сердцах привязав уздечки к крыльцу, и вошел в чужое жилище.
В камине были уложены готовые для растопки дрова, Жан зажег их от едва тлеющей масляной лампы, снял с себя мокрую одежду и, раздобыв из хозяйских запасов кусок сыра с хлебом, а также кувшин дрянного, как ему показалось, домашнего вина, сел в продавленное плетеное кресло напротив огня.
Голова оставалась пустой, как его кошель. Он, чавкая, сжевал хлеб с сыром, запил все это дело вином, пригрелся и незаметно для себя заснул.
Спалось ему на диво крепко. Жан даже не слышал, как испуганно заржали лошади, и заворчал на них рассерженный камышовый кот. Лошади, в конце концов, сорвались с привязи и убежали прочь со двора, а кот, испытывая беспокойство, рычал и скребся в дверь. Но ему никто не открыл — старый хозяин коченел на берегу, а инквизитор обретался в своей пустоте, где человека не волнует ничто, а тревожит, разве что, клацанье челюсти черепа Самозванца, ломящегося в этот мир. И успокаивает в то же самое время.
8. Теруан
Человек, подхвативший беспомощного Стефана, был обыкновенным руанским мясником по имени Берольд. Вообще-то, обыкновенных людей на том несчастном корабле не было, каждый из пассажиров обладал если не состоянием, то положением, если не положением, то заслугами.
Берольд как раз относился к последнему типу. Он прошел последний крестовый поход, очутился вместе с несколькими товарищами в песках далекой Азии, где встречались оазисы, а также города вблизи воды — рек ли, подземных озер ли. Их, воинов, там никто, конечно, не ждал, но все же местным жителям пришлось с ними считаться.
Уставшие от войны крестоносцы продемонстрировали свою силу, а также отсутствие агрессии, что вполне по достоинству оценилось местной знатью. Местным всегда нужны сильные союзники, хорошо бы при этом не испытывающие пагубных корыстных искушений.
Крестоносцам устраивать интриги было затруднительно, потому что моральные принципы у них были несколько иными, нежели у некоторых европейцев: попов, слэйвинских князей, получиганских баронов. Но тех, к вящему удовольствию, здесь не было. Были несколько представителей изначального рыцарства — госпитальеров, несколько вольных маноров, стрелков и простых мечников, и даже один тевтонский сподвижник Фридриха Барбароссы. Чего они сунулись в Азию — отдельная история, но так уж получилось. С одной стороны — арабы, с другой — свои. И те, и другие в слепой преданности великому делу чистоты веры, сиюминутной выгоды и страсти к унижению.
Отбившись от одной погони, потом — от другой, тевтонец предложил ехать в Самарканд, или Бухару, или, вообще, в Китай. Народ почему-то согласился. Наверно, потому, что бесцельно бежать было утомительно, на родину пробираться — опасно, необходимо было переждать. Время лечит не только душевные травмы, но и по сроку давности превращает одно событие в другое, наказуемое — в уже ненаказуемое.
Их хотели порвать на части воинствующие аборигены, но это им не удалось. Может быть, когда-то давно и были эти азиаты грозной силой, но теперь они вырождались сами, без помощи извне. Высокие синеглазые воины-звездочеты с рыжими бородами поглощались какими-то неприспособленными для получения знаний карликами, черными и ужасно плодовитыми. Накатывал новый народ, новая культура, где не было никакого места математике, медицине и вообще — письменности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});