- Увы, - глухо ответила Лизавета Ивановна.
- Но, право, в этом еще тоже нет ничего ужасного!
- Ах, сударь! - вздохнула она. - Ежели бы вы знали, как ужасно все это кончилось.
- Кое-что об этом нам известно, - сказал Холмс. - Однако мы хотели бы выслушать и ваши показания. Итак, он должен был явиться к вам в половине двенадцатого, то есть до вашего возвращения с бала.
- Да... Но, войдя к себе, я тотчас удостоверилась в его отсутствии и мысленно возблагодарила судьбу за препятствие, помешавшее нашему свиданию. Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел... "Где же вы были?" - спросила я испуганно. "В спальне старой графини, - отвечал он. - Я сейчас от нее. Графиня умерла..." Можете представить себе, какое впечатление произвело на меня сие известие.
- Я думаю, вы лишились дара речи! - сказал Уотсон.
- Я только сумела пролепетать: "Боже мой!.. Что вы говорите?.." Он повторил: "Графиня умерла". И добавил: "И, кажется, я причиною ее смерти". Я взглянула на его лицо, и слова Томского, некогда сказанные им о Германне, раздались в моей душе.
- Что это за слова? Напомните нам их, - попросил Холмс.
- "У этого человека, - сказал Томский, - по крайней мере три злодейства на душе". Слова эти промелькнули тогда в моем сознании, хотя, признаюсь вам, в тот ужасный вечер Германн вовсе не казался мне злодеем. Напротив, он пробудил во мне сочувствие, хотя поступок его был ужасен.
- Вы имеете в виду то, как он поступил с графиней? - спросил Уотсон.
Она грустно покачала головой.
- Я имею в виду то, как он поступил со мною. Вы только подумайте, сударь! Эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование - все это было не любовь! Деньги - вот чего алкала его душа! Он хотел лишь одного: чтобы графиня открыла ему тайну трех карт. А я... Я была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы моей старой благодетельницы.
- Что же вы сказали ему в ответ на его признание?
- Я сказала: "Вы чудовище!"
- А он?
- Он потупил голову и глухо ответил: "Я не хотел ее смерти. Пистолет мой не заряжен".
- Как вы думаете, он сказал вам правду? - пристально глядя на нее, спросил Холмс.
- Не сомневаюсь в том, - ответила она. - В таком смятении чувств люди не лгут.
- Вы, стало быть, полагаете, что его все же мучила совесть?
- Не знаю, право, чувствовал ли он угрызения совести при мысли о мертвой графине, - задумалась Лизавета Ивановна. - Но одно его ужасало, это точно.
- Что же?
- Невозвратная потеря тайны, от которой он ожидал обогащения.
- Благодарю вас, сударыня, за то, что вы были с нами так откровенны, сказал Холмс, откланиваясь. - В вашем положении это было нелегко. Простите нас!
Уотсон безнадежно махнул рукой.
- Чем вы так недовольны, друг мой? - полюбопытствовал Холмс.
- Тем, что мы ни на шаг не продвинулись вперед. Не станете же вы отрицать, что рассказ этой милой девушки мало что добавил к тому, что нам уже было известно.
- Как сказать, - не согласился Холмс, - кое-что он все-таки добавил.
- В таком случае, может быть, вы объясните мне, что нового вы от нее узнали?
- Мы узнали, что Германн был в смятении. Внезапная смерть графини явилась для него полной неожиданностью. Виновником ее смерти он считал себя. И наконец, самое главное: он не мог примириться с мыслью, что тайну трех карт графиня навсегда унесла с собою в могилу. Все силы его души были нацелены на то, чтобы вырвать эту тайну у графини, хотя бы даже с того света...
Уотсон сразу понял, куда клонит Холмс.
- Иными словами, - сказал он, - вы намекаете на то, что явление графини - не что иное, как плод расстроенного воображения Германна?
- Во всяком случае, мы с вами не вправе отбрасывать эту версию, ответил Холмс.
- Что же вы предлагаете?
- Я думаю, нам придется еще раз допросить главного виновника всех этих загадочных событий.
- Германна? - удивился Уотсон. - Но ведь мы с ним уже...
- Да, мы с ним уже беседовали, - кивнул Холмс. - Но на другую тему. Не разводите руками, мой дорогой, сейчас вы все поймете...
Узнав своих давешних визитеров, Германн ничуть не удивился.
- А, это опять вы? - безучастно промолвил он. - Сдается мне, что вы все-таки из полиции.
- Уверяю вас, вы ошибаетесь, - заверил его Холмс. - Однако мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. Даю слово джентльмена, что разговор наш и на этот раз будет сугубо конфиденциальным и не повлечет за собой ни каких неприятных для вас последствий.
- Мне все равно, - махнул рукой Германн. - Извольте, я готов отвечать.
- Я хотел бы, - начал Холмс, - чтобы вы по возможности точно припомнили все обстоятельства, которые непосредственно предшествовали вашему ночному видению. Покойная графиня привиделась вам...
- Три дня спустя после той роковой ночи, когда я вошел в ее спальню с пистолетом в руке, - ответил Германн. - Это было ночью, в четыре часа. Я отчетливо слышал, как часы пробили четыре.
- Об этом вы нам уже рассказывали, - прервал его Холмс. - Сейчас меня интересует другое. Что было накануне? Как вы провели этот день?
- В девять часов утра я отправился в монастырь, где должны были отпевать тело усопшей.
- Что побудило вас принять участие в церемонии? Раскаяние?
Германн задумчиво покачал головой:
- Нет, раскаяния я не чувствовал. Однако я не мог совершенно заглушить голос совести, твердивший мне: ты убийца старухи!
- Ах, сударь! Сколько бы вы ни старались притворяться равнодушным, я вижу: вас мучила и продолжает мучить совесть! - воскликнул Уотсон.
- Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, - возразил Германн. - Точно так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно место.
- Что вы этим хотите сказать? - не понял Уотсон.
- Тройка, семерка и туз полностью заслонили в моем воображении образ мертвой старухи, - пояснил свою мысль Германн.
Уставившись на Холмса и Уотсона невидящим взглядом, он заговорил со страстью, неожиданной для человека, который только что казался погруженным в глубокую апатию.
- Тройка, семерка и туз не выходят из моего воображения. Названия сии шевелятся у меня на губах. Увидев молодую девушку, я восклицаю: "Как она стройна! Настоящая тройка червонная!" У меня спрашивают: который час? Я отвечаю: без пяти минут семерка. Всякий пузатый мужчина напоминает мне туза. Тройка, семерка, туз преследуют меня но сне, принимая всевозможные виды. Тройка цветет предо мною в образе пышного грандифлора, семерка представляется готическими воротами, туз огромным пауком.
- Все это происходит с вами сейчас, - холодно прервал эти излияния Германна Холмс. - А мы интересуемся тем, что было тогда, до того, как старуха явилась к вам с того света и открыла тайну трех карт. Если я вас правильно понял, тогда совесть вас все-таки мучила? Вы не станете этого отрицать?
Видя замешательство Германна, Уотсон решил ему помочь.
- Простите за нескромный вопрос, - сказал он. - Вы человек религиозный?
- По правде говоря, в душе моей мало истинной веры, - признался Германн. - Но я человек суеверный. У меня множество предрассудков... Как ни стыдно мне в этом сознаться, я верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на мою жизнь. Вот я и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у нее прощения.
- Прошу вас, расскажите подробно обо всем, что с вами случилось в тот день, - сказал Холмс.
- Церковь была полна, - начал Германн. - Я насилу мог пробраться сквозь толщу народа. Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и белом атласном платье. Кругом в глубоком трауре стояли родственники: дети, внуки, правнуки.
- Тяжкое зрелище, - вздохнул Уотсон. - Не знаю, как вы, а я так совершенно не выношу слез, в особенности женских.
- Нет, - возразил Германн. - слез не было. Графиня была так стара, что смерть ее никого не могла бы поразить. Тем неожиданнее для всех явилось то, что случилось со мною.
- А что с вами случилось? - быстро спросил Холмс.
- После свершения службы пошли прощаться с телом. Сперва родственники, потом многочисленные гости. Решился подойти к гробу и я...
- Ну?.. Что же вы замолчали?
С видимым усилием Германн продолжил свой рассказ:
- Я поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, взошел на ступеньки катафалка и поклонился... Мне говорили потом, что в сей миг я был бледен, как сама покойница...
- Кто бы мог подумать, что вы так впечатлительны, - удивился Уотсон.
- Признаться, я и сам этого не думал. По натуре я холоден и крайне сдержан в проявлении чувств. Но тут... Тут случилось нечто, поразившее меня в самое сердце.
- Что же? - снова подстегнул его Холмс.
- В тот миг, как я склонился над гробом, мне показалось, что мертвая графиня насмешливо взглянула на меня, прищурившись одним глазом. В ужасе подавшись назад, я оступился и навзничь грянулся оземь.