- Вон оно что!
- Да... И содержание песенки было весьма, я бы сказал, примечательное. Полный ее текст у меня имеется.
Взяв с полки том Рылеева, Холмс быстро раскрыл его на нужной странице.
- Вот она, эта песенка, - сказал он, протягивая книгу Уотсону. Прочтите, пожалуйста!
Уотсон начал:
- Ах, где те острова,
Где растет трын-трава,
Братцы!..
- Нет-нет, не это! - прервал его Холмс. - Переходите сразу ко второму отрывку!
- Вот к этому? - ткнул Уотсон пальцем в раскрытую перед ним страницу.
Холмс молча кивнул, и Уотсон внимательно стал читать указанный ему отрывок:
Ты скажи, говори,
Как в России цари
Правят.
Ты скажи поскорей,
Как в России царей
Давят.
Как капралы Петра
Провожали с двора
Тихо.
А жена пред дворцом
Разъезжала верхом
Лихо.
Как курносый злодей
Воцарился на ней.
Горе!
Но Господь, русский Бог,
Бедным людям помог
Вскоре.
Надеюсь, вы догадались, на какие обстоятельства российской истории намекает эта шуточная песенка? - спросил Холмс, когда Уотсон дочитал стихотворение до конца.
- Не совсем, - признался Уотсон.
- Песенка эта, - объяснил Холмс, - весьма прозрачно намекала на убийство Петра Третьего, инспирированное его женой Екатериной, и на удушение Павла Первого. "Курносый злодей", о котором здесь говорится, это ведь не кто иной, как Павел. А помог русским людям избавиться от этого курносого злодея не столько Бог, сколько вполне конкретные люди, имена которых авторам этой песенки, как, впрочем, и Пушкину, были хорошо известны.
- Вам не кажется, Холмс, что мы слегка отдалились от героя пушкинской "Пиковой дамы"?
- Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?
- Не понял, - признался Уотсон. - И боюсь, что без вашего разъяснения не пойму.
- Между тем все очень просто. Поставив эпиграфом к первой части "Пиковой дамы" шуточный стишок о карточной игре, написанный в форме продолжения этой крамольной песенки, Пушкин, я думаю, хотел сказать примерно следующее. Были времена, словно бы говорит он, когда люди, подобные моему герою, такие вот решительные, смелые, сильные люди участвовали в большой политической игре. Совершали революции, дворцовые перевороты. Но времена изменились. И теперь уделом этих сильных личностей - вспомните, у Германна профиль Наполеона! - стала, увы, совсем другая борьба: за карточным столом. Понтировать, выигрывать, отписывать мелом выигрыш и проигрыш, гнуть от пятидесяти на сто - вот оно, то единственное дело, в котором только и может выплеснуться пламень, сжигающий их душу. Не забывайте, Уотсон, что песенка Рылеева и Бестужева была написана году примерно в тысяча восемьсот двадцать третьем, то есть до событий на Сенатской площади. А продолжение этой песенки Пушкин написал в тысяча восемьсот двадцать восьмом, в эпоху глухой политической реакции, когда один из авторов этой песенки был уже повешен, а второй приговорен к каторге, впоследствии замененной солдатчиной.
- Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза! - пылко воскликнул Уотсон. - Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну...
- Хм, - произнес Холмс.
На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.
- Да, да! - выкрикнул Уотсон. - Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, чем уготовить этому своему герою столь печальный конец.
- Успокойтесь, Уотсон, - охладил пыл своего друга Холмс. - Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.
- Но ведь молодой князь Голицын, историю которого Пушкин положил в основу сюжета "Пиковой дамы"... Он ведь тоже, я думаю, был порядочным шалопаем...
- История молодого князя Голицына предельно проста. Он проигрался в пух и прах. Бабка его пожалела и дала ему возможность отыграться. Вина его в ее глазах была, вероятно, не так уж велика. К тому же, не забывайте, он был все-таки ее родной внук. История же Германна - совсем другая. И стала она другой прежде всего потому, что Пушкин решил поставить в центр своей повести именно такого человека, как Германн. Опять, уже в который раз, напоминаю вам, дорогой Уотсон, что у него, как говорит Пушкин, был профиль Наполеона...
- Дался вам этот профиль Наполеона! Неужели это так важно?
- Очень важно. В этом сходстве с Наполеоном - ключ к характеру Германна. И, если хотите, ключ ко всей повести. Позвольте напомнить вам такие строки Пушкина:
Мы все глядим в Наполеоны.
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно...
- Вот те на! - озадаченно воскликнул Уотсон. - Значит, Пушкин вовсе не восхищался Наполеоном?
- Было время, когда он им восхищался. И даже называл его гением и властителем своих дум, - ответил Холмс. - Но в ту пору, когда он задумал "Пиковую даму", его отношение к Наполеону было уже совсем иным. И сходство Германна с Наполеоном в глазах Пушкина теперь уже свидетельствовало не столько о яркой незаурядности этого его героя - хотя и о ней, конечно, тоже, - сколько о его способности пройти по трупам ради достижения своей цели. Вспомните: "Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно". Распоряжаться жизнями миллионов Германну не дано. Но жизнь Лизаветы Ивановны, которую он обманул, жизнь старухи графини, которую он, в сущности, отправил на тот свет, обе эти жизни были для него лишь орудием для получения богатства, к которому он так стремился.
- Вы, как всегда, переубедили меня, Холмс! Да, пожалуй, вы правы: Германн получил по заслугам. Но тогда свою повесть Пушкину следовало закончить совсем не так.
- А как?
- Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как...
- Как в детективе, - закончил Холмс.
- Да, если хотите, как в детективе, - согласился Уотсон. - Если уж речь идет о преступнике, которым, как вы меня сейчас убедили, Германн безусловно является, уместно вспомнить и о детективе. Да и что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.
- Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью, и своей высокой профессиональной репутацией, - сказал Холмс. Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное - разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен - вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душа его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть...
- При чем тут совесть? - удивился Уотсон. - Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Не даром же эта злосчастная пиковая дама подмигнула ему, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил...
- Вот как? Вы усматриваете тут мистический мотив? - иронически сощурился Холмс. - Боюсь, дорогой мой Уотсон, что вы не совсем верно прочли эту пушкинскую повесть.
- Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?
- О, нет! Так далеко я не иду. Хотя должен вам заметить, что уметь читать вовсе не такое простое дело, как думают некоторые. Вот, например, скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну с того света? Или бедняге все это просто померещилось?
Уотсон задумался.
- Тут возможны два варианта, - наконец ответил он.
- Ну, ну? - подбодрил его Холмс. - Говорите, я вас слушаю.
- Я, разумеется, не думаю, - осторожно начал Уотсон, - что такой умный человек, как Пушкин, всерьез верил в черную и белую магию, в привидения, в злобную месть всяких потусторонних сил, в мертвецов, которые являются с того света и делают предсказания, которые потом сбываются. И тем не менее...
- Что же вы замолчали? Продолжайте, прошу вас! - снова подбодрил его Холмс.
- Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство. Однако это не помешало ему написать "Шагреневую кожу"... Да мало ли, наконец, на свете и других фантастических повестей! - продолжал размышлять вслух Уотсон.
- Итак, - уточнил Холмс, - вы пришли к выводу, что "Пиковая дама" произведение фантастическое.
- Это один из возможных вариантов, - сказал Уотсон. - Но, как я уже имел честь вам доложить, возможен и второй.
- В чем же он заключается?
- Можно предположить, что все таинственное и загадочное в этой пушкинской повести объясняется совсем просто.
- А именно?
- Быть может, вся штука в том, что Германн сошел с ума не в конце повести, а гораздо раньше. И все эти так называемые фантастические события просто плод его больного воображения.