явно играла роль светской дамы… — Пришли посмотреть, в каких условиях живет Роман? Он тут, — провела Валентину в небольшую комнату, где стояли платяной шкаф, кресло-кровать и стол-парта Ромы. Дорожка на полу. Нигде ни соринки, но кажется еще холодней. Рома сидел за партой, подняв острые плечи, что-то рисовал.
— Ты опять? Шахматную задачу решил, нет еще? — спросила Огурцова, отбирая у Ромы рисунок. — Решишь после. Сейчас займись баяном. Он у нас ходил в музыкальную школу, по классу баяна, — сказала с гордостью. — Теперь по самоучителю.
Рома, взяв баян, принялся извлекать из него довольно-таки нестройные звуки. Такой печальной выглядела склоненная его фигурка, что Валентина невольно, взяв мальчика за плечи, привлекла к себе. Он прижался порывисто, еще более порывисто отпрянул. Все произошло в долю секунды…
— Пойдемте, не будем мешать. — Валентине больно было смотреть на поникшего мальчика. Неужели он так и живет — всегда под страхом окрика, приказания? Неужели мать Ромы нисколько не интересуют его ребяческие стремления, вкусы… — Я зашла просто по пути, — продолжала она, прикрывая за собой дверь, стараясь как-то разрядить выжидающее молчание Огурцовой. — Была на откормочнике, с лекцией. Не бывали там? Стоит посмотреть.
— Своих дел хватает. — Огурцова остановилась возле вешалки: явный знак, что Валентине пора уходить. Значит, опять впустую… Нет, прийти надо было. Многое ясно теперь. Мальчик теперь яснее.
— У Ромы бывают товарищи?
— Какие тут товарищи! Ни одной интеллигентной семьи…
— Вы сами откуда родом, Антонина Васильевна?
— Тут, недалеко, из-под Ляховки. Мама умерла… Что там, деревня.
«Как легко мы стали отказываться от родных гнезд, — с грустью думала Валентина. — Чего же хотим от детей?» Потянулась было за сапогами, но дверь открылась, вошел сам хозяин, в кожаной куртке на меху, в кепи, блестящем от дождя, яркоглазый, смуглый до черноты, с такими же чертами лица, что и у Ромы: длинноватый нос, широкий покатый лоб, тонко очерченный рот и маленький острый подбородок. Если бы мальчику еще отцовскую живость, уверенность движений, жизнерадостную твердость голоса!
— У нас гостья? — заговорил весело и сник, заметив предупреждающий жест жены: на стене перед Валентиной висело зеркало, в нем видна была Огурцова, видно было, как нахмурила она брови, качнув отрицательно головой. — Куда же вы? Зови, Тонечка, в комнату. — В голосе его уже не было уверенности, и все же он продолжал: — Не дождались меня, сами пришли. Все дела-делишки! — Сбросив ботинки и куртку, он прошел в комнату, присел на край кресла, предложив Валентине соседнее. «Спросить его о рыбалке? — мелькнула у нее мысль. — Стоит ли… Не позволяй себе мелкого злорадства, — говорила, бывало, мама. — Это даст тебе миг удовольствия, но потом будет стыдно всю жизнь». — Только что с партийного собрания, — продолжал между тем Огурцов. — Беда с вывозкой свеклы. Не провалить бы квартальный план.
— Весь район поднят на ноги.
— Мороз нужен… Ваш супруг молодец, выскочил с бураком до ливней! Кадры! Пора вам, товарищи педагоги, подумать и по вопросу нашего профиля.
— Вопросы, вопросы, и все касаются нас, школы. Даже вопрос поведения взрослых, — не удержалась все же от мелкого укола Валентина. — Вы играете в шахматы, Григорий Семенович?
— Ни бум-бум. Почему вы решили?
— Похоже, Рома увлекается шахматными задачами.
— За Романом следит мать, — взглянул Огурцов на жену, которая молча сидела на диване. — У нее нормированный рабочий день. Кроме того, окончила культпросветучилище. — Он говорил, осторожно выбирая слова, явно боясь, что жена опять одернет его. Ничего не было в нем от того жизнерадостного красавца, каким Валентина впервые увидела его в учительской.
Рома все пилил и пилил на баяне. Видно, это надоело и матери, потому что она крикнула:
— Роман, довольно! Отправляйся пить молоко! Ты будешь ужинать? — обернулась к мужу. — Разогревать второй раз не стану!
— Да, да, только провожу Валентину Михайловну.
На лестнице он спросил, понизив голос:
— Надеюсь, разговор шел нормальный?
— Вполне. — Валентина вдруг пожалела его: тоже живет, бедняга, под вечным страхом. — Вы все же, Григорий Семенович, поинтересуйтесь Ромой, что его привлекает. Сходите с ним в лес, на рыбалку…
— Что вы, а работа? — откровенно обиделся Огурцов. — Жена у меня с характером, потачки парню не дает. Звезд с неба он, конечно, не хватает, однако в рамках. А это сегодня немало.
— Григорий, ужин стынет! — раздалось за дверью, и Огурцов, тряхнув руку Валентины, послушно нырнул в квартиру.
…Она шла, радуясь залегшей вокруг темноте, и смеялась в душе и плакала. Как хорошо прийти сейчас в теплые тихие комнаты, послушать тихую музыку — не приевшиеся радио-телезвуки, а живую, рождающуюся перед тобой. Быть может, сын Евгении Ивановны, Слава дома, сыграет… в квартире у Валентины темно, значит, Володи еще нет. Она свернула на посыпанную гравием дорожку к крыльцу Чуриловых. В кухне было тепло, пахло чем-то вкусным. Евгения Ивановна и ее свекровь, сидя возле настольной лампы, вязали; двери в комнаты были распахнуты, виднелись белые покрывала на кроватях, пестрые половики, большие листья фикусов.
— Слава дома? — спросила Валентина. — Так хочется, чтобы он сыграл что-нибудь.
— У них репетиция, — отложила вязанье Евгения Ивановна. — Чувствую, озябли душой, Валюша… Что, не удалась лекция?
— Да нет… я зашла к Огурцовым… — Не договорив, Валентина с горечью махнула рукой.
— Да, мальчику живется нелегко, — кивнула Евгения Ивановна. — Вот ведь как бывает: все есть у человека, а ему плохо. Насколько я поняла, он любит отца и мать. И они его, верно, любят, но как-то по-своему, как-то со стороны… Люди стали так обеспеченно жить, а дети подчас словно беспризорники.
— Спешат люди. Время-то очень уж быстролетное. — Анна Константиновна поставила чашки, нарезала пирог. — Садитесь, Валечка, пирог на сметане, с яблоками… Женя мне рассказывала про этого мальчика. Я тоже всегда переживала из-за учеников, каждому хотелось помочь. В мое время столько было обиженных судьбой ребят — война, голод, — они радовались мало-мальски хорошему. А сейчас детям все позволяют, все дают, ничего с них не требуют. Портят, а потом сами на них обижаются. Господи, опять дождик, небо, что ль, совсем прорвалось?
В окна действительно тихой дробью застучал мелкий, неспешный дождь, напомнив Валентине все ту же старую мелодию.
— Вы не помните песню «Не осенний частый дождичек»? — спросила она у старушки. — Я нигде не найду слов…
— Как же, в молодости мы пели ее! — оживилась Анна Константиновна. — Припев был: «Полно, брат-молодец, ты ведь не девица, пей, тоска пройдет!» Вот вы и пейте, Валечка, чай с пирогом, чтобы тоска прошла, — улыбнулась она. — Когда-нибудь я покажу вам свой дневник. Давнишний, — сказала с легкой грустью. — С девятьсот десятого года. Вечера тогда были длинными… Ну, просто ливень! — прислушалась к участившемуся за стеной дождю. — Как-то доберется из клуба