за свою работу дояркой цельный эшелон молока. Разве аппаратом доила? Все этими руками, — положила на стол темные ладони. — Другой наш опыт-то, и у тебя, Василич, и у Вали вот, не то что у нынешних. С горем горьким он был перемешан, с долей-недолюшкой.
4
Горе горькое… Хватило его молоденькой Валентинке, ой как хватило! Трудно было заниматься сразу с четырьмя классами, а еще трудней пережить то, что узнала она об Анне Сергеевне. Нарочно не спрашивает учеников! Грозится оставить на второй год! Валентинке и в голову не приходило, что бывает такое. Сидела после уроков у себя в комнате, полная отчаянья и гнева. Надо что-то делать, куда-то идти. Куда?
— Завуч зовет, Валя Михайловна, — стукнула в дверь тетя Настя. — Дома он, приболел, да и у Марьи Тихоновны сердце… Ты уж посмирней там, поласковей будь. Люди хорошие, детей только бог не дает.
— Слышал — воюете. Выходит что-нибудь? — спросил завуч. Он полулежал в кресле-качалке, укрытый пуховым платком.
Мария Тихоновна принесла из кухни картофельных драников:
— Угощайтесь. Они хороши, пока горячие.
— Вкусно! — Валентинка с удовольствием откусила сразу чуть не полдраника. — А Виноградов вовсе не хулиган, — с таким же удовольствием сказала она Аксенову. — Просто Анна Сергеевна его не любит, вот он и не учится.
— Ничего не понимаю, — досадливо поморщился завуч. — Вы провели четыре урока и уже все выяснили, не так ли? — Он сел прямо, тронув уцелевшей рукой изуродованное плечо, поморщился еще досадливей. — Любопытно, чем вам не угодила Анна Сергеевна?
— Мне? — удивилась Валентинка. — Почему — мне?
— Подожди, Павел, нельзя так, — вступилась было Мария Тихоновна, но Аксенов скинул с плеч платок.
— Ну его, все равно не помогает. Не мешай, Мария, хочу уяснить… Вы считаете, что Анна Сергеевна как учитель слабее вас? — уперся он глазами в Валентинку. — Так или нет?
— Я о Виноградове, — растерялась она. — Что он вовсе не хулиган.
— Ну, хорошо, — неожиданно успокоившись, снова сел в кресло-качалку завуч. — Ладно. Об этом еще есть время поговорить. Я, собственно, вызвал вас вот по какому поводу: нужно помочь комсомольцам колхоза выпустить стенгазету. Я сказал, что придете вы, — он снова поморщился. — Маша, накрой… с ним, кажется, лучше, — потянул к себе платок. — К Дубову идите, он все знает, — и, откинув на спинку кресла голову, закрыл глаза.
Аксенова проводила Валентинку на крыльцо:
— Не обижайтесь, у Павла Ивановича приступ…
— Я не хотела ничего плохого, Мария Тихоновна.
— Знаю, Валюша. Всегда приходите, слышите? К нам можно… — Поправив у Валентинки воротник пальто, Аксенова легко поцеловала ее в щеку. Будто теплый ветерок дунул.
Стенгазету так стенгазету: Валентинка у себя в школе постоянно была членом редколлегии. Взяв лыжи, она быстро пересекла снежное поле. Дубов направил ее на ферму:
— Заметки у Осиповой. Всё там.
В каморке, где принимали молоко, сохли бидоны, куски марли. Нина достала из ящика стола заметки.
— Вот, годятся ли. Проверь.
Дверь скрипнула, в нее заглянул Сашка в седой от инея шапке, потом втиснулся весь — в широких растоптанных валенках, разодранном в плечах полушубке.
— Отвез молоко, — сказал он Нине. — Здорово, Валя Михайловна. Ты чего сюда попала?
— Стенгазету думаем делать, давайте заметку, — улыбнулась она.
— Грамоты мало заметки писать. Пять классов и три коридора, вся моя грамота. Чего писать-то!
— А хоть бы про сено, — сказала Нина. — Убывает оно. Надя вон про книги пишет, призывает всех комсомольцев к ней записаться.
— Опять лозунгуете? У Надьки на всех комсомольцев книг не хватит, — рассердился вдруг Сашка. — А сену как не убывать, коровы жрут, лошадей тоже не обделишь. Сено оно сено и есть. На то и кошено, чтобы им пользовались.
— Кабы только коровы да лошади…
— А если самим посторожить ночью? Хотя бы вам, Саша? — взглянула на него Валентинка.
Сашка сплюнул себе под ноги, покачал головой:
— Не гожусь я для таких дел, подслушивать да подглядывать.
— Да бросьте вы его уговаривать, — с насмешкой сказала Нина. — Может, сам и увозит. Бутылочкой небось тоже не прочь побаловаться. Шапку-то где девал? Поди, у Куваихи променял на водку? — добавила еще насмешливей. — Не мерзнут уши в кубаночке?
Сашка, побелев, шагнул было к Нине, но круто повернулся и, невнятно выругавшись, выскочил за порог. Валентинка лишь после слов Нины заметила, что он действительно в кубанке, такой же, как у Толи Куваева… И все равно, так стало больно, будто ее обругали нехорошим словом.
5
Стук в дверь прервал возникшую за столом у тети Даши горькую паузу: пришла соседка, баба Гапа, совсем уже старенькая, полусогнутая, опираясь на палку, — много лет болели у бабы Гапы спина и ноги, ой, сколько лет! Работала, как могла. Терпела. Лечилась извечными домашними средствами…
— Гляжу, свет горит у Дарочки, дай, думаю, зайду, — проговорила она, здороваясь. — А тут вон какие гости!
— Давненько не видала тебя, Валя. Аленушка-то как, жива-здорова?
— В институте, баба Гапа, учится.
— Знаю. Сообчала Дарочка. — Баба Гапа села с краю стола, прислонив свою палку к стене. Сухие, с искривленными от работы пальцами руки сложила под грудью — извечный, по-бабьи мудрый, успокоительный жест. — Я вон, вишь, до каких лет дожила! Думала ли! Восьмой десяток добираю, в землю гляжу. А помирать не хочется, Валя. Никак. Пензия у меня, хоть и маленькая, на хлеб да молоко хватает. Куренков держу… Дарочка не обходит помощью, — кивнула на тетю Дашу, которая, поставив возле бабы Гапы миску с борщом, остановилась, тоже сложив руки под грудью. — Дарочка молодше меня, лет на десяток… она из другого села, московка, а я хохлячка, здешняя. Мужа в приймаки брала, рано помер муж. И детки все вмерли, от скарлатины, ще в германскую. Муж у меня был дюжий, чернявый, в ковалях ходил… мы первыми в коммунию записались. И вот Дарочка. Давно мы с ней соседствуем. Лет с полсотни будет, Никитишна? — обернулась она к тете Даше, довольная, что может поговорить, ее внимательно слушают. — К Дарочке ще люди заглядають, а до мени один Николай Яковлевич когда зайде… угля либо дровец поможе добыть…
— Зато Петр Петрович наш як в начальство выйшов, и не здороваеться, — усмехнулась тетя Даша, которой тоже явно хотелось поговорить.
Конечно, они прогостили у тети Даши дольше положенного, Валентина опоздала на последний автобус.
— Ничего, ночуешь у Дарьи Никитичны, — нисколько не огорчился Бочкин. — Она рада будет. Утром уедешь, Владимиру твоему позвоню.
— У меня первый урок! — расстроилась Валентина. — И пойдет ли автобус, вон какой опять дождь. Дорога избитая, объезды…
— Тогда поедем. — Бочкин решительно уселся за руль, распахнул дверцу перед Валентиной. — Рискнешь на пару со мной в эту темень? Ночую