Хозяин Форд время от времени предлагал мне сесть на лошадь и проехать некоторое расстояние верхом, чтобы дать отдых ногам; но я отказывался, говоря, что не устал и что лучше я пойду пешком, чем он. По дороге он наговорил мне немало добрых и ободряющих слов и ехал медленно, чтобы я мог от него не отставать. Милосердие Божие было явлено, объявил он, в моем чудесном спасении из трясины. Как пророк Даниил вышел невредим из логова львов, как Иона был спасен из чрева кита, так и я был избавлен от зла Всемогущим. Он расспрашивал меня о моих страхах и чувствах, которые я пережил в тот день и ту ночь, о том, возникало ли у меня в какой-либо момент желание молиться. Я чувствовал себя покинутым всем миром, ответил я ему, но все равно молился непрестанно. В такие минуты, ответил он, сердце человека инстинктивно обращается к Создателю. В процветании своем, когда ничто его не ранит и не внушает страх, человек не помнит о Боге и готов бросить ему вызов; но когда он оказывается посреди опасностей, отрезанный от всякой человеческой помощи, когда зев могилы разверзается перед ним – тогда, в эту годину испытаний, насмешник и неверующий обращается к Богу за помощью, чувствуя, что нет иной надежды, иного прибежища, иного спасения, кроме как под Его покровительственной рукой.
Так этот доброжелательный человек говорил со мною о жизни нынешней и о жизни грядущей; о доброте и силе Божией, о тленности земных вещей, пока мы путешествовали по безлюдной дороге к Байю-Бёф.
Когда до плантации оставалось около пяти миль, мы заметили вдалеке всадника, галопом скакавшего к нам. Он приблизился, и я увидел, что это Тайбитс. Он бросил на меня быстрый взгляд, но не сказал ни слова и, поворотив коня, поехал бок о бок с Фордом. Я молча поспешал за лошадьми, прислушиваясь к их разговору. Форд сообщил ему о моем приходе в «Сосновые Леса» тремя днями ранее, о печальном состоянии, в котором я пребывал, и о трудностях и опасностях, с которыми я столкнулся.
– Ну, скажу я вам, – воскликнул Тайбитс, не давая воли обычному для него сквернословию в присутствии Форда, – я никогда прежде не видел, чтобы кто-то так улепетывал. Я поставлю на него сотню долларов против любого ниггера в Луизиане. Я посулил Джону Дэвиду Чейни 25 долларов за его поимку, живым или мертвым, но этот ниггер оставил с носом его собак. Не так-то уж и хороши эти псы, в конце-то концов. Гончие Данвуди поймали бы его прежде, чем он добрался до пальметто. Собаки почему-то сбились со следа, и нам пришлось отказаться от погони. Мы гнали лошадей, сколько могли, а потом шли за ним пешком, пока вода не поднялась на три фута. Парни сказали, что он наверняка утоп. Признаюсь, мне позарез хотелось его пристрелить. Я объездил байю вдоль и поперек, но у меня не было особой надежды поймать его – думал, он наверняка помер. Однако горазд же он бегать – ну и ниггер!
Так и продолжал Тайбитс, описывая, как он обыскивал болота, с какой удивительной прытью мчался я перед гончими, а когда он окончил свой рассказ, хозяин Форд ответил ему, что я всегда был для него послушным и верным слугой; что ему жаль, что между нами случилась такая ссора; что, по словам Платта, он подвергался бесчеловечному отношению и что Тайбитс сам виноват. Грозить рабам топорами – это позор, и такого нельзя допускать, заметил он.
– Негоже так обращаться с ними, да еще когда их только-только привезли в эти края. Пойдут скверные слухи, и все они разбегутся в разные стороны. В болотах будет полно беглых рабов. Доброе отношение гораздо легче поможет обуздать их и сделать послушными, нежели применение оружия. Ни один плантатор на байю не должен одобрительно смотреть на такую бесчеловечность. Поступать так не в наших интересах. Совершенно очевидно, мистер Тайбитс, что вы с Платтом не уживетесь. Он вам не нравится, и вы не задумываясь его убьете, а он, зная это, снова сбежит от вас из страха за свою жизнь. Так вот, Тайбитс, вы должны продать его или, по крайней мере, сдать внаем. Если вы так не сделаете, я приму меры, чтобы он перестал быть вашей собственностью.
В таком духе Форд увещевал его весь оставшийся путь. Я не раскрывал рта. Когда мы добрались до плантации, они вошли в большой дом, а я ретировался в хижину Элизы. Рабы были поражены, увидев меня там, когда вернулись с поля, поскольку полагали, что я утонул. В тот вечер они снова собрались вокруг хижины, чтобы послушать историю моих приключений. Они были совершенно уверены, что меня высекут и что наказание будет суровым, ибо было хорошо известно, что за побег полагается пять сотен плетей.
– Бедняга, – промолвила Элиза, беря меня за руку, – уж лучше бы ты утонул. У тебя жестокий хозяин, и он, боюсь, все равно тебя убьет.
Лоусон предположил, что, возможно, исполнять наказание назначат надсмотрщика Чапина и оно будет не таким суровым. А Мэри, Рейчел, Бристоль и другие надеялись, что это будет хозяин Форд, тогда вообще обойдется без порки. Все они жалели меня, и пытались утешить, и глубоко печалились в ожидании наказания, которое предстояло мне. Один только Кентукки Джон хохотал от души. Его громкий гогот наполнял хижину, а сам он держался за бока, чтобы не лопнуть от смеха. И причиной его шумного веселья был рассказ о том, как я обвел вокруг пальца гончих. Ему каким-то образом удавалось видеть все это в комическом свете.
– Моя знать, что они его не поймать, когда он бежать через плантацию. О, Богом клянусь, этот Платт взять ноги в руки, так? Когда эти псы понять, где он есть, его уже там нет – гав, гав, гав! О, Господь всемогущий! – и Кентукки Джон снова разражался громогласным хохотом.
Ранним утром Тайбитс уехал с плантации. Незадолго до полудня, когда я проходил мимо хлопкоочистительного амбара, ко мне подошел высокий, красивый мужчина и спросил, не я ли «бой» Тайбитса, – это юношеское прозвание применялось без разбору ко всем рабам, даже если им перевалило за сорок лет. Я снял шляпу и ответил, что так и есть.
– Хотел бы ты поработать на меня? – осведомился он.
– О, конечно, хотел бы, очень хотел бы, – проговорил я, вдохновленный внезапной надеждой избавиться от Тайбитса.
– Ты работал под началом Майерса у Питера Таннера, не так ли?
Я ответил, что так и есть, присовокупив к ответу несколько лестных замечаний, которые Майерс некогда отпускал в мой адрес.
– Ну, что ж, бой, – проговорил он, – я нанял тебя у твоего хозяина, чтобы ты поработал на меня в поместье «Большая Тростниковая Чаща», в 38 милях[50] отсюда вниз по Ред-Ривер.
Этим человеком оказался мистер Элдрет, который жил на том же берегу байю, что и Форд, только ниже по течению. Я должен был ехать вместе с ним на его плантацию. И с утра мы вместе с его рабом Сэмом и телегой, груженной провизией и запряженной четырьмя мулами, отправились туда, а Элдрет и Майерс поехали вперед верхами. Этот Сэм был уроженцем Чарльстона, где у него остались мать, брат и сестры. Он «признавал» (это слово популярно среди местных чернокожих и белых), что Тайбитс злой человек, и надеялся, как искренне уповал и я, что его хозяин Элдрет меня выкупит. Мы спустились вниз по южному берегу реки, переправившись через нее напротив плантации Кэри; оттуда держали путь к Хафф-Пауэр, миновав который вышли на дорогу Байю-Руж, идущую вдоль Ред-Ривер. Мы пересекли болото Байю-Руж и, свернув с большой дороги, прямо перед закатом вступили в «Большую Тростниковую Чащу». Мы шли нехоженой тропой, ширины которой едва хватало, чтобы пропустить телегу. Здешний тростник, высокий, как тот, что используют для удилищ, рос здесь со всей возможной густотой. В его зарослях на расстоянии в один род[51] уже нельзя было увидеть человека. Тропы, проложенные дикими животными, разбегались сквозь эту чащу в разных направлениях – здесь в изобилии водятся медведи и американские тигры[52], а везде, где есть водоемы со стоячей водой, полно аллигаторов.
Мы продолжали наш одинокий путь через «Большой Тростник» на протяжении нескольких миль, а потом вышли на расчищенный участок, известный под названием «поле Саттона». Много лет назад человек по имени Саттон пробрался в дикие заросли тростника и обосновался в этом безлюдном месте. Легенда гласит, что он был беглецом, но спасался не от рабского труда, а от правосудия. Здесь он жил в одиночестве – отшельник и пленник болот, – своими собственными руками засевая пашню и собирая урожай. Однажды налет индейцев нарушил его уединение, и после кровавой битвы они одолели и растерзали его. На целые мили в округе, и в невольничьих жилищах, и на верандах «больших домов», где белые дети слушают суеверные побасенки, рассказывают, что это место – самое сердце «Большого Тростника» – населено призраками. На протяжении четверти века человеческие голоса редко нарушали молчание этой вырубки. Буйные и злостные сорняки оплели некогда возделанное поле – змеи грелись на пороге полурассыпавшейся хижины. Воистину то была мрачная картина запустения.