Читать интересную книгу Убрать слепого - Андрей Воронин

Генерал протяжно вздохнул и взялся за трубку телефона: следовало обеспечить Слепому прикрытие и принять меры к тому, чтобы отряд «Святой Георгий», который в ближайшее время должен был начать таять, как кусок рафинада, опущенный в крутой кипяток, не получал пополнения. Сделать это было непросто, но это было реальное дело, в необходимости которого генерал Потапчук был убежден на сто процентов, и потому с предстоящими трудностями приходилось мириться. Генерал был уверен, что справится.

Главное, чтобы справился Слепой.

* * *

Владимир Иванович Малахов вовсе не считал себя злодеем. Точнее, подобная мысль просто никогда не приходила в его превосходно вылепленную, гордо посаженную голову с чеканным профилем римского патриция и уложенной волосок к волоску густой пышной шевелюрой, на висках уже изрядно тронутой тусклым серебром. Владимир Иванович был за гранью добра и зла – у него были иные масштабы.

Злодей – это тот, кто подкарауливает в темном переулке беззащитную жертву или взламывает с помощью женской шпильки грошовый замок чьей-нибудь квартиры, чтобы вынести оттуда все, что можно сдвинуть с места. Владимир Иванович никогда не занимался подобными делами и не собирался заниматься ими впредь. Он работал с бумагами, общался с людьми, которые все до единого были хорошо выбриты и никогда не крали кошельков, и возглавлял набирающее силу политическое движение.

Он никогда не видел людей, которые раз в два месяца собирались в учебных лагерях и проводили время в напряженных занятиях по рукопашному бою, подрывному делу, и стрельбе с расстояния меньше пятидесяти метров, и, уж тем более, никогда не общался ни с одним из этих людей, хотя обмундирование, вооружение и сами лагеря оплачивались в основном из его кармана. То, что при этом Владимир Иванович часто путал свой карман с государственным, было сущей мелочью: в конце концов, он старался ради счастливого будущего России, и за это прощал себе многое. Государственный карман был абстракцией, чисто умозрительным понятием, так же, как голодающие врачи и учителя, но, в отличие от последних, приносил реальную пользу. Дэвид Копперфилд умер бы от черной зависти, с неделю понаблюдав за тем, как Владимир Иванович извлекает буквально из ничего тугие пачки хрустящих серо-зеленых банкнот, на каждой из которых было не меньше двух нулей. Это не было злодейством – это был нормальный деловой подход. То, что не взял Владимир Иванович, непременно взяли бы другие, ничуть не озабоченные, в отличие от господина Малахова, будущим страны. Это ворье понастроило бы себе дач на Канарах, накупило бы «роллс-ройсов» и всю вторую половину жизни провело бы, трясясь над своими сокровищами и остервенело стяжая новые, пока Россия медленно, но верно разваливалась бы на куски.

Владимир Иванович Малахов, депутат Государственной Думы и лидер Российского национал-патриотического фронта, не имел дачи на Канарах и «роллс-ройса», справедливо полагая, что всему свое время.

Пока что он скромно довольствовался «мерседесом» представительского класса и небольшим пятнадцатикомнатным особнячком в Подмосковье. При наличии пристойного жилища в центре города и отсутствии нездоровых амбиций этого было вполне достаточно для того, чтобы вести здоровый, достойный и вполне комфортабельный образ жизни. Владимир Иванович был, слава богу, начисто лишен этой российской разухабистости, которая сплошь и рядом заставляет людей жрать в три горла, в прямом и переносном смысле, и умирать потом от несварения желудка – чисто физического, а также политического и юридического. Он никогда не мечтал царствовать. Ему хотелось править, и он знал, что управление страной не будет для него синекурой. Это будет суровое, наполненное тяжким трудом время и для него, и для страны. России давно пришла пора очиститься от скверны, и Владимир Иванович искренне хотел ей в этом помочь. Для осуществления его целей требовались деньги, и он добывал их различными путями, старательно избегая при этом того, что могло быть признано криминалом.

Владимир Иванович знал, что его политическая платформа очень многим не нравится, а ряды его сторонников, время от времени надевающих черную форму и туго перепоясывающихся офицерскими ремнями, вызывают у некоторых суеверный страх – свастика остается свастикой, как ее ни стилизуй.

Сколько ни объясняй, что свастика – это древнеиндийский символ солнца и плодородия, одурманенный мощной пропагандистской машиной обыватель будет верещать о Гитлере и СС, как будто в мировой истории не было страниц пострашнее. Они готовы лизать пятки раскормленным американцам с их Голливудом и чуинг-гамом, начисто забывая, к примеру, о Хиросиме. Если уж на то пошло, то они готовы пресмыкаться и перед немцами с их Освенцимом и Майданеком, лишь бы те давали деньги…

Но ничего. Придет время, и они поймут, за кем будущее. Уже сейчас у него становится все больше и больше сторонников, и не только среди обывателей, но и на самом верху. Еще год-два – и мы поговорим по-другому… Его размышления были прерваны телефонным звонком. Звонили по номеру, который не значился ни в одном телефонном справочнике и был известен очень немногим, самым верным и не раз проверенным людям. Владимир Иванович снял трубку, менее всего ожидая услышать то, что ему предстояло услышать.

– Слушаю, – сказал он.

– Это Малахов? – спросил торопливый и явно нарочно искаженный голос.

Владимир Иванович удивленно приподнял брови – это было что-то новенькое.

– С кем имею честь? – холодно осведомился он.

– С анонимом, – честно ответил голос. – И не вздумайте класть трубку – речь идет о вашей жизни.

– Слушаю вас, – вздохнул Владимир Иванович. – И имейте в виду, что ваш звонок записывается.

– Это зря, – сказал голос в трубке, – ну да ладно. ФСБ готовит покушение на вас, которое состоится в ближайшее время.

– Когда именно? – спросил Владимир Иванович.

Он не верил ни единому слову.

– В любую минуту, – прошелестел голос. – Не пытайтесь обращаться в прессу, милицию или ту же ФСБ – это только ускорит события. Защищайтесь сами. Я знаю, вы на это способны. Если вы в чем-то сомневаетесь, то подумайте, откуда у меня номер вашего телефона.

В трубке раздались короткие гудки отбоя – аноним отключился. Владимир Иванович осторожно положил трубку на рычаг и некоторое время сидел, с опаской глядя на нее, словно та могла вдруг превратиться в ядовитую змею.

"Что это было? – думал Владимир Иванович. – Попытка запугать? Глупо. Провокация? Очень может быть, но что и кому это даст? Предположим, что это провокация. Допустим, я поверил и собрал людей.

Приезжает этот провокатор с ордером на обыск и застает у меня во дворе вооруженную толпу… Ну и что, собственно? Я что, не имею права защищаться? Обвинение в незаконном хранении оружия – чушь, шелуха, об это никто не станет мараться. Да и откуда взяться ордеру на обыск? Сигнальная сеть раскинута, и до сих пор не звякнул ни один колокольчик, хотя, если бы эти умники из ФСБ выкопали что-нибудь стоящее, меня моментально предупредили бы… Так, может быть, это все-таки правда? Все получается вполне логично: для некоторых моих коллег из Думы я – кость в горле, да и ФСБ давно точит на меня зубы. Зелен виноград… Так что самый удобный выход для многих – моя внезапная смерть. Следствие, как всегда, зайдет в тупик, а через год все вообще забудут, что жил когда-то на свете такой Малахов… Вот же черт, а ведь похоже! Выходит, зря я считал господ демократов мягкотелыми нытиками, способными только причитать, когда их бьют по морде… Ну, это уж дудки!"

Владимир Иванович торопливо схватился за телефон, но тут донесшийся со стороны окна тихий скребущий звук заставил его вздрогнуть. Малахов едва удержал трубку в сделавшихся вдруг непослушными пальцах и пугливо оглянулся.

За окном никого не было – просто старый разлапистый клен царапал по стеклу скрюченным черным пальцем согнувшейся под тяжестью мокрого снега ветки.

– Вот дерьмо, – нервно облизнув пересохшие губы, тихо пробормотал Владимир Иванович и, еще раз на всякий случай бросив в сторону окна косой осторожный взгляд, принялся барабанить по кнопкам, набирая номер.

Глеб положил трубку и коротко, безрадостно улыбнулся, восстанавливая ход мыслей своего собеседника так ясно, словно читал их в книге с крупным шрифтом. Вот сейчас он прикидывает, не провокация ли это, и если провокация, то чья и какую цель преследует… А теперь до него понемногу начинает доходить, что все это может оказаться правдой и что он, вполне возможно, вот-вот расстанется с жизнью…

Глеб налил в кофеварку стакан воды из голубой пластиковой бутылки, сменил фильтр и засыпал порцию свежесмолотого кофе. Кофеварка немедленно принялась вздыхать, пыхтеть и издавать прочие звуки, связанные с извлечением из невзрачного коричневого порошка божественного напитка, без которого Глеб Сиверов не мог прожить и дня. Здесь, в привычной обстановке мансарды, насквозь простреленной косыми медно-красными лучами заходящего солнца, можно было немного расслабиться – именно немного, не переходя установленной им самим границы, за которой притаилась, до поры пряча стальные бритвы когтей в мягких подушечках лап, черная беспощадная боль. Там, за непробиваемым барьером сиюминутных мыслей и дневных забот, все еще ревел медный бас пустоты, образовавшейся на месте того, что Глеб в последнее время привык называть своей семьей, и клубился черно-красный хаос подступающего безумия, в котором варились, сплавляясь воедино, и похожий на вурдалака Коптев с автоматом, и чересчур яркая кровь на кожаной обивке сиденья, и сухой лихорадочный блеск в глазах Ирины, ее искусанные губы, из которых одно за другим выпадали холодные и гладкие, как обточенная морем галька, слова – все это было там, за чертой, в глубоком сыром подвале, дверь в который Глеб заколотил огромными ржавыми гвоздями. На поверхности же громоздились руины, расщепленные концы балок торчали из куч битого кирпича и известковой пыли, и пахло там пылью и человеческими испражнениями – под уцелевшими остатками стен кто-то уже успел навалить, и только тонкая оболочка отделяла всю эту мерзость запустения от внешнего мира – оболочка, выглядевшая, как Глеб Сиверов, сохранившая способность двигаться и говорить, но ничего решительно не ощущавшая, кроме сосущей пустоты внутри.