— Да, представляю себе ваше идиотское положение, — повторяет Мэри.
— В идиотском положении не я, а она. Фанатики… не понимающие реальную ценность вещей.
— Но ценности для разных людей могут быть разными.
— Извините, но курс золота во всём мире одинаковый. И насколько я знаю, он в последнее время не менялся.
— Зато другое изменилось. И не в последнее время, а давно. Вы сегодня не можете покупать людей так, как ваши деды покупали рабов за блестящие побрякушки и бусы.
— Я совершенно не собирался её покупать. Я просто хотел ей доставить удовольствие, оказав маленькую услугу.
— Чтобы попросить её позднее о другой маленькой услуге.
— Не обязательно. Сейчас, по крайней мере, я даже не думал о такой возможности.
— Верю. Но ваше «по крайней мере» звучит подозрительно.
— Перестаньте анализировать. Вы лично не приняли бы такой подарок? — спрашиваю я, покачивая цепочкой, висящей на руке.
— Дайте посмотреть… И вправду, золотая… хотя и совсем простая.
— Простая, не простая, но вы бы не отказались, ведь так? — спрашиваю я и беру цепочку обратно.
— Смотря что вы попросите взамен. Вы согласились бы убить отца за приличную сумму?
— Я бы убил отца и без всякой суммы. Он нас бросил лет двадцать назад и скрылся, чтобы не платить алиментов.
— Тяжёлый вы человек… Ну, а, скажем, если вам предложат ограбить свою мать?
— Сделал бы это немедленно. Но, к сожалению, не я, а она меня грабит. В последнем письме она опять просит денег. Вообще, когда я вижу письмо от неё, я всегда, не распечатывая, знаю, о чём она мне пишет.
— Да, тяжёлый вы человек… — вздыхает Мэри. — Поэтому вы и не можете понять отношение ребёнка к матери. А для этих отсталых людей здесь родина всё ещё мать.
— Мать!.. Чепуха… Слепой фанатизм и ничего больше… В сущности, эта женщина, не сознавая этого, предупредила меня: «Мы с вами, — говорит, — очень далеки не только по языку, но даже по мышлению».
— Точно сказано.
— Не отрицаю. Эти фанатики действительно видят всё не так, как это видит разумный человек.
Я выдвигаю ящик стола и бросаю туда цепочку. Но когда я уже собираюсь запереть ящик, меня вдруг осеняет:
— Впрочем, если она вам нравится, я мог бы вам её подарить.
— Не нужно. Я ведь сказала, что на мой вкус она простовата.
Надо было раньше предложить. А уж если раньше не предложил, надо было молчать. Если ты совершил промах, то когда начинаешь исправлять, получается ещё хуже.
— Пригласите лучше меня куда-нибудь поужинать, — тактично предлагает Мэри, чтобы помочь мне выйти из неудобного положения. — А ещё лучше — пойдём к вам, выпьем немного.
Это действительно лучше. У меня нет никакого настроения разгуливать по ресторанам, глядя снизу вверх на эту величественную женщину. Но я вовсе не прочь побыть с ней в интимной обстановке.
* * *
— Разве вы никогда не чувствуете себя одиноким, Генри?
Впервые она обращается ко мне по имени. Впрочем, она избегает меня называть и по фамилии. Находит способ говорить со мной, никак не называя меня, словно я так, неизвестно кто. А теперь вдруг впервые говорит «Генри». Может, потому что она немного под градусом. Но и в другой раз она тоже была слегка пьяна.
— Нет, никогда не чувствовал себя одиноким.
— Вы феномен.
— Никакой не феномен. Чувство одиночества испытывают те, кто не был одинок и вдруг оказался в одиночестве. А я всегда был одинок, следовательно, я воспринимаю это как абсолютно нормальное состояние.
— Это логично, но очень далеко от истины. Человеку от природы свойственно искать близости и общения.
— Да, но не самого общения, а той пользы, которую можно из него извлечь.
— А разве само по себе общение не приносит пользы? Говорят, есть кошки, которые умирают, если их не гладят.
— Если обратиться за примерами к зоологическому миру, то можно доказать всё, что угодно. Волки, к вашему сведению, живут в одиночку. А когда они вместе, то грызутся. Так что пусть лучше живут в одиночку. А на мой взгляд, человек по природе ближе к волку, чем к вашей сентиментальной кошке.
— «Человек человеку волк»… Какой вы скучный.
Она полулежит на диване в позе, подходящей только для очень интимной обстановки, и я рассеянно любуюсь некоторыми формами её тела, которые потом, вероятно, будут мне только противны.
— Впрочем, не вы один любитель перефразировать старые затёртые сентенции. Один более известный, чем вы, господин сказал: «Ад — это другие»…
— Какой господин?
— Не помню. Не имеет значения. Во всяком случае, он тоже из вашей волчьей партии.
— Этот господин не из моей партии, — отрицательно качаю я головой.
— Неужели?
— Ад — это только те, кто сильнее нас, — уточняю я. — Остальные могут быть и приятными.
— Не такая уж большая разница.
— Капитальная. Ваш господин обрекает на ад всех людей. А по-моему, в аду корчатся только слабые. Сильные туда не попадают.
— Налейте мне ещё, пока вы размышляете, — лениво предлагает Мэри, но явно и сама тоже размышляет о моих словах.
— Налью при условии, что вы больше не будете мудрствовать, — отвечаю я. — Это ваше хобби переливать из пустого в порожнее мне совсем не нравится.
— Но вы же советник по культуре, — напоминает Мэри, пока я наполняю её стакан.
— Парадокс профессии и ничего больше. Наша участь быть теми, кем мы, в сущности, не являемся.
Она берёт стакан, не меняя позы ленивой одалиски, и бормочет, окидывая взглядом комнату:
— Вы и на этот раз позаботились о цветах… Теперь я, по крайней мере, уверена, что это внимание вы проявляете ко мне, а не к жене…
«Ошибаетесь и на этот раз, милая», — отвечаю ей про себя, потому что я и не думал проявлять к ней внимание. Цветы покупает и меняет горничная, так же, как мыло и продукты, которыми набит холодильник.
— У этих цветов нет той силы, о которой вы говорите… И всё-таки посмотрите, какая красота! — Мэри указывает на большую вазу с крупными красными гвоздиками. — Вы не задумывались об этом, Генри?
— О чём именно?
— О силе красоты.
— Теперь мы перешли от животного мира к растительному, — страдальчески вздыхаю я.
— Хорошо, перестану вам надоедать, но после того, как вы мне дадите последнее пояснение.
— Если оно действительно будет последним… Мэри отпивает немного виски и спрашивает:
— Каким образом человек становится сильным?
— Хорошо бы было, если б я мог так же легко ответить, как вы спрашиваете… Способов, знаете ли, так много…
— Я спрашиваю о вашем способе.
«Спасибо за комплимент, — говорю я про себя. — Значит, ты меня считаешь сильным», но вслух, конечно, я произношу другое:
— Мой способ вряд ли вам пригодится. Человек, который испытывает чувство одиночества, не может быть сильным.
* * *
Мы провели достаточное время в постели, но, против обыкновения, Мэри ещё не заснула, что меня и раздражает. Эта женщина, когда не спит, обязательно разговаривает.
— Я вспомнила опять эту историю с золотой цепочкой, — говорит она, хотя я делаю вид, что засыпаю. — И думаю…
— Думайте молча, — бормочу я, поворачиваясь к ней спиной.
— Но я хочу думать вместе с вами, Генри!
Она садится в постели, откидывается на высокие подушки и курит так спокойно и сосредоточенно, словно решила всю ночь провести таким образом.
— Вы же обещали мне бросить это хобби, по крайней мере, на этот вечер.
— Но вы же не ответили на мой вопрос. Так ответьте сейчас…
Я молчу и снова делаю вид, что засыпаю, однако она принимает моё молчание за знак согласия и опять начинает:
— Раз уж мы заговорили о золоте, правда ли, что вы дали тому чёрному генералу целый чемоданчик золота незадолго до того, как его убили?
— С чего вы это взяли? — спрашиваю я, открывая глаза.
— «Молва растёт на ходу» — такое латинское выражение мы учили в школе.