парашюте.
Это был его первый и последний прыжок. И добился он его с огромным трудом, потому что выглядел после бегства из госпиталя «шкелет шкелетом», заикался, ветром его шатало. В изодранной осколками шинели, списанный «по чистой», в обмотках, с тощим «сидором» за плечами, с утра до вечера ходил он по разным штабам, и часовые уже заприметили его, не пропускали, но он все-таки своего добился…
И вот через некоторое время Козарова одели в штатский костюм, проинструктировали, как надо работать в тылу врага, отвезли на аэродром. На аэродроме ему предложили хотя бы немного потренироваться, пообвыкнуть, отдохнуть, но он от всего наотрез отказался, в этот же вечер с помощью техника надел парашют, спросил, за что чего дергать, и торопливо, боясь, что вернут назад, забрался в кабину…
Когда пересекли линию фронта, Козаров не заметил. Видел только, как где-то слева, должно быть у пулковских высот, мелькали цепочки трассирующих пуль да стояли на горизонте красные разливы пожаров. Потом и это исчезло. Козаров все пытался определить местность, над которой они летели, но ничего нельзя было разобрать: кругом чернота, островки тумана над озерами, еле заметные змейки речушек. В одном месте вдруг косо вспыхнул синеватый луч прожектора, заплясал, запрыгал по облакам, разыскивая самолет, и следом за лучом, зловеще перекрещиваясь, взметнулись, запульсировали нитки огня. «Станция, наверно, — подумал Козаров, — может, Струги Красные, а может, Новоселье… Везде немцы».
Приземлился Козаров в болото, плюхнувшись в самую жижу. Надежно спрятал парашют вместе с сумкой, выполз на сухое место и стал прислушиваться. Было тихо. Пахло сыростью и черной смородиной. Где-то слева пролаяла собака, раздался звон не то ведра, не то бочки. И снова все замерло, насторожилось в ночной дремоте…
На рассвете он определил, что находится не там, где надо. Молодой летчик изрядно промахнулся и выбросил его вместо Пуловского выгона к Духановым хуторам. Эта ошибка чуть было не стоила Козарову жизни. Когда он, оглядевшись, пошел мелким осинником, уверенный, что в этой глуши вряд ли есть немец, путь ему неожиданно преградила колючая проволока. Он ударился о нее грудью, упал, и в эту секунду длинная автоматная очередь просвистела над его головой. Убегая обратно к болоту, Козаров слышал частую стрельбу, отрывистое чужое «хальт»…
Целый час бежал он заросшей низиной, переплыл речку и, обессиленный, мокрый, с колотящимся сердцем, упал в овраге, приготовившись к бою. Но фашисты почему-то недолго преследовали его: или боялись углубляться в лес, или думали, что не человек, а зверь какой-то напоролся на их заграждение. Козаров отлежался, вылил из сапога воду и осторожно, минуя открытые места, пошел на юго-запад, к Сороковому бору…
— Вон там, за поворотом, — указал Козаров складным бамбуковым удилищем, — приняли мы первый бой с карателями. В июне сорок второго это было. А здесь, на этой старой мельнице, фактически штаб у нас находился, типография, продовольственная база, все партизанские тайны здесь рождались, все планы…
Я огляделся по сторонам и только теперь увидел за кустами ольхи остатки плотины с гнилыми бревнами, разрушенный фундамент из красного кирпича и большой черный омут, окаймленный с одной стороны широкой песчаной отмелью. По чистой кромке песка разгуливали юркие кулички, а на гнезде, чернеющем на вершине сухого, толстого осокоря, стоял, подогнув одну ногу, серый аист и задумчиво смотрел вдаль.
Рыбы мы наловили уже полную сумку, изрядно проголодались, и я предложил сделать возле этого омута привал и подкрепиться.
— Ну что ж, давай располагайся, — согласился Козаров.
Набрав сушняку, я разжег костер, а Николай Васильевич принялся чистить и потрошить окуней. Надвинув кепочку на самые глаза, он все вздыхал и хмурился. Я догадался, какие думы наполняют сейчас его голову, но помалкивал до времени, зная, что он и сам, когда надо, расскажет обо всем, вспомнит о мельнице и ее обитателях.
Уха поспела быстро. Помыв в тепловатой воде руки, Николай Васильевич нарезал крупными ломтями хлеб, положил на тряпочку малосольные огурцы, зеленый лук, деревянные расписанные ложки, потянул носом воздух. В другой бы раз в эти блаженные секунды он обязательно бы что-то сказал, потер бы ладонь о ладонь, подмигнул бы весело, кивая на котелок, а сейчас молчит и вроде бы и уха, от которой идет такой соблазнительный дух, не мила ему. Стараясь как-то расшевелить его, я громче, чем надо, позвякиваю флягой, и Николай Васильевич, почти уже не пьющий по причине пенсионного своего возраста, понимает намек и машет рукой:
— А-а-а! Наливай! Простыл я, кажется, вчера, может, на пользу будет. Да и вообще… Места тут, знаешь…
Ест он, однако, молча, обстоятельно, подставляя по крестьянской привычке под ложку кусок хлеба. Потом закуривает, жадно, до кашля затягивается, ложится на траву и говорит тихо:
— На этой мельнице хорошая семья жила… Сам хозяин, Владимир Леонтьевич, Евдокия Ивановна, жена его, две их дочки, Нина и Оля, одногодки почти, красавицы, комсомолки, и Генка, парнишка лет десяти… Минковские по фамилии… Такая, знаешь, семья… Весь район их мельница связывала, всех бойцов наших.
От Духановых хуторов, от места своего приземления, Козаров сначала пробирался только ночами. Держался в стороне от дорог, от деревень, шел полями, перелесками. Горькое это было для него путешествие: предрик, недавний хозяин района, крадется, как вор, по своей родной земле…
Несколько раз он порывался выйти на большак, открыто появиться в селе, встретиться с народом. Он знал здесь каждый уголок, бывал почти во всех деревнях, проводил собрания с колхозниками, выступал в клубах с лекциями, плясал и пел с земляками на праздниках. Но благоразумие и дисциплина брали верх над чувством: нельзя пока открывать себя, надо приглядеться, враг может оказаться в самом неожиданном месте, донести, предать.
Километр за километром, прислушиваясь к каждому шороху, маскируясь, шагал Козаров по своему району. Ночи были теплые, майские, в полях курчавилась озимь, трава после дождей стояла уже высокая, сочная. Многие хутора и деревни, особенно у больших дорог, казались вымершими: ни огонька, ни звука. Люди притаились, двери на всех запорах, окна занавешены, закрыты ставнями. Выходить страшно, опасно: полицаи всюду, патрули немецкие, катят в сторону Ленинграда грузовики с солдатами, гремят танки, тягачи. Выглянешь ночью из дому — грохнут без предупреждения из автомата. Козаров уже слышал в одной деревне пальбу и крик женщин. Он был рядом в то время, за льняными сараями. Три мотоцикла проскочили мимо него. Это были немцы. Кого они убили? За что? Нет, надо быть осторожнее, глупая храбрость тут ни к чему, врага ею не одолеешь, не разобьешь. А бить его надо, бить умело, наверняка, с меньшими потерями для себя, бить