Читать интересную книгу Новая встреча. Неизданные беседы - Хорхе Борхес

Вероятно, он считал себя человеком, записывающим остроумные фразы других.

Не думаю, что это так; а кроме того, странно, что никто даже не помыслил записывать случайно услышанные фразы, кроме этого хитроумца, которого зовут, или, вернее, звали, Джорджем Бернардом Шоу. Уайльд и Шоу были большими друзьями, и Шоу говорил, что он многое готов отдать за возможность проговорить с Уайльдом час или два; и что во время этой беседы говорил бы только один Уайльд; а он, признается Шоу, «впервые в жизни не сказал бы ни слова».

А Уайльд говорил, что Шоу — совершенно бесстрастный человек, и поэтому, полагал Уайльд, его творчество ему совсем неинтересно — творчество Шоу неинтересно Уайльду.

У Шоу была страсть — прежде всего, страсть мыслить.

18. Пустыня, равнина

Освальдо Феррари: Время от времени, Борхес, мы с вами говорим о равнине; но на этот раз, в связи с данной темой, давайте поговорим вот о нем; я всегда думал, что великим мистикам для их размышлений более подходили горы, чем равнины. И вместе с тем творцы великих монотеистических религий мира обитали именно на равнине, в пустыне.

Хорхе Луис Борхес: Вы имеете в виду ислам и христианство, не так ли?

Да, несомненно.

Пожалуй, я и не знаю, какие другие религии вы могли бы иметь в виду.

В этих религиях равнина, а не гора, являлась великой вдохновительницей… Вы неоднократно упоминали о видении равнины Дарвиным.

Да, в «Путешествии на „Бигле"» Дарвина есть описания равнины, позже их повторил Хадсон[157] не помню, в книге «Натуралист в Ла-Плате» или в «Far away and long ago», то есть: «Издалека и издавна». И вот что любопытно, Франсиско Луис Бернардес[158] говорил, что название этой книги — точное название книги «Годы и расстояния», не помню, какого испанского писателя; но это неверно, ведь «Годы и расстояния» — звучит сухо, не правда ли? И кроме того, сперва говорится о времени, а потом — о пространстве. А в названии «Far away and long ago» («Издалека и издавна») есть ритм, звукопись, есть музыка, похожая на… на ностальгию, на грусть. И я думаю, что слова «Far away and long ago» встречаются в какой-либо балладе. В общем, сказано вроде то же самое, но сказано ритмически, музыкально. А название «Годы и расстояния» кажется сухим, эти слова — простая констатация времени и пространства. Без какого-либо эмоционального оттенка. А в словах «Far away and long ago» («Издалека и издавна») ощущается ритм, некий эмоциональный шифр. Эти два названия — «Годы и расстояния» — «Издалека и издавна» — по смыслу, который в них заключен, равны, но эмоционально совершенно различны.

Но вы сами однажды, говоря эмоционально, сказали мне: единственно истинный способ быть в каком-либо месте — это быть от него далеко; Хадсон описывал Аргентину издалека, так же как и Гуиральдес писал об аргентинских равнинах, находясь в Париже. В общем, издалека…

Да, частично в Париже. Но часть «Дона Сегундо Сомбры» он написал в своем поместье, в Сан-Анто- нио-де-Ареко, что в провинции Буэнос-Айрес. Писал его и в Буэнос-Айресе; частично в доме родителей, что стоял на перекрестке улиц Парагвай и Флорида[159], частично в доме, что находился на углу улиц Солис и Виктория, или Солис и Альсина, сейчас я не помню, я приходил к нему туда как раз тогда, когда он писал этот свой роман. В любом случае, это было недалеко от площади Конгресса; это, конечно, равнина, но это уже и не равнина, поскольку она застроена домами.

Но в любом случае, расстояние способствует вдохновению.

Думаю, да. Можно даже сказать: единственный способ эмоционально быть где-либо — это не быть там физически, не правда ли?

Да, вы совершенно правы; но можно привести и другие примеры из нашей литературы, в частности литературы прошлого века, произведения, имеющие отношение к аргентинской равнине и созданные вдалеке от нее.

К примеру, Сармьенто[160]; книгу «Факундо» он написал в Чили.

Да.

Затем, Эчеверриа[161]; он написал поэму «Пленница»… он написал ее в пампе, в своем поместье, в Пиларе[162], но когда он ее писал, он менее всего думал о своем клочке земли, он представлял себе обширнейшую равнину, что тянется до Кордильер.

До Кордильер. И он только что вернулся из Европы…

Да, верно, вспомним о гитаре Эчеверриа, оставшейся в Париже.

В общем, равнину описывали по-разному… Но вернемся к тому, о чем вы говорили в начале беседывы говорили о том, как Дарвин видел нашу равнину. Вы сказали, что видение равнины зависит от высоты, с которой на нее смотрят.

Да, Дарвин, а затем и Хадсон, говорят о равнине, находясь на ней; они видят ее с высоты пешего человека либо с высоты всадника; Дарвин говорит, что невозможно обозреть ее всю, так как линия горизонта слишком близка. Иными словами, человек, находящийся посреди равнины, не ощущает ее как бесконечную; он способен только предположить, что она бесконечна, не так ли? Ведь глазами он не может обозреть ее всю, линия горизонта слишком близка; замкнутый, не очень широкий круг. На море человек видит больше, ведь он смотрит с палубы корабля, а не с коня.

В нашей литературе есть три описания, лучше всего показывающих аргентинскую равнину.

Какие же?

Одно принадлежит Сармьенто, он сказал: чтобы понять аргентинца, надо понять влияние на него природы; второе принадлежит Мартинесу Эстраде: пампа неизменно входит в нас, входит в наши города, в наши селения…

Да, и Гуиральдес тоже говорил о том, что равнина входит в наши дома.

Да, верно.

Это сказано об одном и том же.

Без сомнения.

Не помню, это говорится в «Стеклянном колокольчике»? [163] Или в каком-либо стихотворении, написанном после «Дона Сегундо Сомбры», в каком — мне не вспомнить. Но в каком-то из своих стихотворений он говорит о том, что равнина входит в наши дома.

И есть еще одно описание, оно принадлежит Кармен Гайдаре: «Мы, аргентинцы, — жители пустыни».

Да, нет сомнения: пустыня — внутри нас, Это чрезвычайно печально, и вместе с тем верно, не так ли? Аргентинец ощущает себя одиноким. У него нет ощущения общности. Равнина нас разделяет, и мы с ней нераздельны, и навсегда одиноки.

Эта разобщенность, от которой мы страдаем, свойственна жителям юга, тем, кто обитает на краю земли.

Да; и я сейчас вспомнил Шуль Солара[164], он говорил мне, что карты следовало бы печатать иначе, чем принято. И тогда бы мы находились не на конусе, свисающем, словно тряпочка, вниз, а на вершине, на самом пике; юг должен быть наверху, а не внизу карты.

Шуль хотел перевернуть карту мира, перевернуть земной шар.

Да, но этой шутке — грош цена; с таким же успехом можно было сказать, что юг и север должны находиться справа и слева. Однако они на картах и поныне располагаются внизу и вверху.

Я вспоминаю людей равнины, которых вы описали в своих рассказах, — их образы законченны, я даже бы сказал, законченны окончательно. Я вспоминаю Тадео Исидоро Круса[165], я вспоминаю…

Да, верно; и столь странно, что характер человека может определяться картографией (оба смеются), но почему бы и нет? — почему бы и не отличаться друг от друга тем, кто живет в горах, и тем, кто живет на равнине? Возьмем, к примеру, гаучо; образ гаучо не ограничен только тем, что он живет на равнине, ведь есть и гаучо, которые живут в горах; но я не знаю, влияет ли это на характер человека или нет.

Очевидно, да; в каждой стране жители равнин отличаются от жителей гор. Важны и оттенки различий.

На конференции, посвященной гаучо, — кажется, она проходила в Чикаго, — Груссак говорил, что есть два типа гаучо: гаучо, живущий на равнине, на юге, и гаучо, живущий в горах, на севере. А вот Лугонес в «Пайядоре» утверждает: гаучо повсюду один и тот же — и в горном районе Сальта, и на равнине. Но я не уверен в том, что он прав; вероятнее всего, разница между двумя типами гаучо имеется.

— Но я хотел бы поговорить не только о гаучо, я хотел бы поговорить о нас всех, как о людях равнины, ведь Буэнос-Айрес, как вы сами сказалиэто равнина, застроенная домами.

Без сомнения; помнится, однажды я разговаривал… не буду упоминать его имени… я беседовал с одним литератором, французом, и он мне сказал… да, разговор происходил в отеле, не помню, в каком, неподалеку от площади Конгресса… и он мне сказал, что хотел бы увидеть пампу. И я ответил ему: нет ничего проще, мы как раз и находимся в пампе. Конечно, я пошутил (смеется), я понимал, что он хочет видеть не пампу, застроенную домами, а пампу-пустыню.

Но вспомним еще об одном французском писателе, о том, кто сказал: горизонтальное головокружение пампы.