Читать интересную книгу Прощание Зельба - Бернхард Шлинк

Он старался изобразить заинтересованность, но мысли его были явно заняты другим.

— Ты должен остановить Нэгельсбаха! Ты должен его остановить, пока не поздно. Я тебе не рассказывал, потому что не люблю говорить гоп, пока не перепрыгнул, но моя кандидатура выдвинута на пост заведующего хирургическим отделением в одной потрясающей частной клинике. И сейчас любое разбирательство может поставить на моей карьере жирный крест.

— Я думал, тебя отправляют на пенсию.

— Так бы и случилось. Но в частных клиниках на пенсионный возраст иногда закрывают глаза. С утра до вечера поливать цветочки на балконе и кататься на яхте — это не для меня. И потом, сестры… Представляешь себе, у меня появится шанс начать все с чистого листа. Работать там, где нет Фюрузан, где она не будет за мной следить, отпугивая остальных. Может быть, я только поэтому и чувствую себя старой цирковой клячей. Потому что рядом постоянно торчит Фюрузан.

— Я уже говорил с Нэгельсбахом.

— У Нэгельсбаха душа! Душа у него, понимаете!.. Моей душе хоть волком вой, если у меня не будет больницы.

Он был близок к отчаянию. Может быть, женщины обожают его вот за это? За то, что он умеет безраздельно отдаваться одному чувству?

— Знаешь, хоть тебе и не хочется, но, если тебе что-то нужно от Нэгельсбаха, тебе все равно придется с ним поговорить.

— Я не мастер вести такие разговоры.

— А ты постарайся. Он же не упертый, просто очень добросовестный. Но к твоим словам отнесется серьезно.

Филипп приуныл:

— У меня нервы ни к черту, чуть что — я срываюсь. Сестрам нравится, когда я на них рычу. А Нэгельсбаху наверняка не понравится. — Он посмотрел на часы. — Мне пора. Как ты думаешь, что он сделает?

— Как только его выпишут, он сразу пойдет в полицию — или не пойдет, но, прежде чем пойти, он нам скажет. А до выписки тебе, видимо, придется потерпеть.

Он засмеялся и покачал головой: ты и сам, дескать, знаешь, что я так не могу.

— Разве у меня хватит терпения?

12

В отпуске

Я поехал в Шветцинген, обошел всех соседей Шулера, расспрашивал их про адрес его племянницы, пока меня не отправили на Веркштрассе за железную дорогу. Калитка в сад была открыта, на двери я обнаружил записку, что фрау Шуберт сейчас вернется.

Я ждал. В маленьком садике напротив хозяйка купала в цинковой ванночке садовых гномов, они ныряли в воду грязные и грустные, а выныривали чистые и веселые.

Племянница Шулера приехала на велосипеде.

— Ах, это вы! Сейчас я сварю нам кофе.

Я помог ей внести в дом покупки. Потом появился разносчик напитков, для которого она оставила на двери записку, и я затащил на кухню составленные у калитки ящики с пивом, лимонадом и минералкой. Когда я закончил, кофе уже булькал в кофеварке.

Она немного смущалась.

— Я не запомнила ваше имя и не смогла сообщить о похоронах. Вы из-за этого пришли? Погребение состоится в следующий вторник.

Я пообещал прийти, и она пригласила меня на поминки. Когда я заговорил о книгах, которые якобы одолжил ее дядюшке и которые мне теперь понадобились, она предложила съездить со мной в дом Шулера, чтобы я сам их поискал. По дороге она рассказала, что ей предложили продать дядину библиотеку.

— Представьте, пятнадцать тысяч марок!

— Вы единственная наследница?

— Детей у него не было, мой двоюродный брат несколько лет назад разбился на параплане. Дом достанется мне, его нужно полностью приводить в порядок, так что деньги за книги придутся весьма кстати.

Не знаю цен на старые книги. Но я прошелся по дому Шулера и увидел, что он собрал необыкновенную библиотеку. Во-первых, книги о территории между Эдингеном и Вагхойзелем, во-вторых, книги о железных дорогах и банках в Бадене — думаю, что здесь было представлено все когда-либо напечатанное на эту тему. В основном это были маленькие брошюры, но иногда попадались толстые фолианты с полотняными или кожаными переплетами и многотомники девятнадцатого века, например о юстировке Рейна и о мелиорации его лугов инженер-полковником Туллой, о виадуках и железнодорожных туннелях в Оденвальде или о речной полиции на Рейне и Неккаре от момента ее появления до наших дней. У меня возникло искушение забрать с собой книгу о строительстве башни Бисмарка[12] на Святой горе, выдав ее за свою, якобы одолженную Шулеру. Но я удержался.

В ванной комнате над раковиной нашлась аптечка. Сердечные таблетки и таблетки от давления, средства от бессонницы и головной боли, от запора и поноса, для простаты и для вегетативной нервной системы, мази для вен и суставов, пластырь для мозолей и ножички, чтобы их срезать, кое-что в нескольких экземплярах, многое с истекшим сроком годности, некоторые тюбики высохли, некоторые изначально белые таблетки пожелтели. Я оставил ножички, пластыри, мази, таблетки от запора и поноса, укрепляющие и нормализующие. Собрал успокоительные, снотворные, сердечные средства и таблетки от давления, всего получилось семь пакетиков. Содержимое аптечки почти не уменьшилось.

Фрау Шуберт открыла окна, и весенний воздух вступил в борьбу с оставшейся после Шулера вонью. В кухне уже не пахло протухшей едой и подвалом, теперь там обосновался лимонный запах чистящих средств и царил четкий порядок.

— Вы так и не нашли свои книги? — Фрау Шуберт посмотрела на мои пустые руки.

— У вашего дяди их слишком много. Я решил сдаться.

Она кивнула, одновременно сочувствуя мне и гордясь своим дядей-библиофилом.

— Как и медикаментов, их у него тоже слишком много. Я заходил в ванную комнату, а там все ими забито.

— Он не мог ничего выбросить. К тому же он любил старые медикаменты, знаете, в баночках. Новые, в пластиковых ячейках и алюминиевой фольге, ему было тяжело открывать, ведь пальцы-то у него совсем скрючились от подагры. Он все время поручал мне вынимать и перекладывать для него лекарства. — Она смахнула с глаз слезинку.

— Кто его лечил?

— Доктор Армбруст с Луизенштрассе.

Перед уходом мы остановились у стены, на которой у Шулера висели фотографии. На одной он сам, молодой, с широкой улыбкой, стоит около своей «изетты», положа на нее руку, как фельдмаршал на стол с картами. Мы смотрели, пока фрау Шуберт не расплакалась снова.

Из телефонной будки на Хебельштрассе, из которой когда-то не согласился позвонить Велькер, я позвонил Филиппу:

— Доктор Армбруст с Луизенштрассе в Шветцингене.

— А, это ты, Герд! — Видимо, мой звонок пришелся весьма некстати. Но Филипп проявил покорность. — Сейчас позвоню.

Чуть позже я ему перезвонил и узнал, что доктор Армбруст в отпуске и его не будет три недели.

— Теперь ты оставишь меня в покое?

— Не мог бы ты позвонить ему домой? Если уж его нет на работе… Может быть, он не уехал из города.

— Ты хочешь сказать…

— Да, я хочу сказать, прямо сейчас.

Филипп вздохнул. Но нашел номер и сказал:

— Не отключайся, я позвоню ему по сотовому.

Дома, как и в кабинете, доктора Армбруста не оказалось. Экономка сообщила, что он уехал на весь отпуск.

13

Капучино и пирог с яблоками

В воскресенье ближе к вечеру пришел Ульбрих. Он перестал обижаться на то, что я отказываюсь от своего отцовства. Где-то я читал, что восточные немцы ценят простые домашние радости, поэтому в субботу испек пирог с яблоками. Он ел с большим аппетитом, попросил шоколадной крошки, чтобы посыпать капучино со взбитыми мною сливками, который он приготовил в своей чашке. Турбо позволил ему почесать себя за ухом, так что домашних радостей он, по-моему, вкусил не меньше, чем при социализме.

Я отобрал для него несколько Клариных фотографий. На полке у меня хранятся пять альбомов: в одном Клара-девочка с родителями и братом, в другом Клара, уже красавица, во время занятий теннисом, лыжами и танцами, в третьем наши помолвка, свадьба и свадебное путешествие, четвертый посвящен последним месяцам в Берлине и первым годам в Гейдельберге. От всех этих альбомов мне становится грустно. Но самый грустный альбом — последний, послевоенный: пятидесятые и шестидесятые годы. Яркая, блестящая Клара, мечтавшая о шикарной жизни с мужем-прокурором, сделавшим прекрасную карьеру, и вместо этого вынужденная влачить жалкое существование, становилась все мрачнее и мрачнее. Тогда я сердился на нее и за эту мрачность, и за ее упреки. Ну не смог я больше быть прокурором — сначала потому, что меня никуда не брали из-за моего прошлого, а потом потому, что все во мне восставало против необходимости, пусть и вынужденной, всем вместе делать вид, будто никакого прошлого у нас вообще не было. Я стал частным детективом, неужели нельзя было с этим примириться? Почему же она не могла любить меня таким, какой я есть? Теперь я знаю, что любить человека можно не только за то, какие у него лицо, смех, шутки, ум или заботливое отношение, но также за положение в обществе и финансовое благополучие. Смогла бы она обрести счастье в материнстве? После Карла-Хайнца Ульбриха она уже не могла иметь детей, — видимо, во время родов что-то пошло не так.