— Это понятно, парень, как и все мы, — нетерпеливо сказал Лир. — Но из каких краев?
— Овечий Перепих на Червеедке, — вставил я, пожав плечами. — Уэльс.
— Что ж, послужи мне, — сказал Лир. — Если не разонравишься и после обеда, то оставлю при себе[86].
— Позволь и мне прибавить. Вот мой колпак[87], — рек я, протянув Кенту свою шапку с бубенцами.
— Зачем он мне?[88] — спросил Кент.
— Затем, что ты валяешь дурака[89]. Только дурак пойдет на дурака работать.
— Смотри, дурак. Плетки отведаешь[90], — сказал Лир.
— А ты на мой колпак не зарься, он уже обещан, — сказал я королю. — Выпроси-ка другой у своих дочек[91].
Капитан Куран проглотил улыбку.
— Ты меня дураком зовешь? — сообразил Лир.
— Остальные свои звания ты роздал, а уж этого врожденного у тебя не отнять[92]. Земли тоже разбазарил, так отчего же не дурак?
— Берегись, каналья! Видишь плетку?[93]
Я потер себя по ягодицам — они по-прежнему горели.
— Так лишь она тебе, стрый, ныне и подвластна.
— Какой-то злой ты стал, дурак, покуда шлялся, — сказал король.
— А ты больно добренький, — рек я. — Сам король, наскуча властью, подался в дураки[94] — шутки с судьбой шутить удумал.
— Государь, этот дурак не совсем дурак[95], — промолвил Кент.
Лир повернулся к старому рыцарю, но без гнева.
— Не исключено, — слабо вымолвил он, шаря тусклым взором по каменным плитам пола, словно бы там нацарапан был ответ. — Кто знает…
— Госпожа Гонерилья, герцогиня Олбанийская! — провозгласил служитель.
— …бздунительная шаболда, — добавил я, относительно уверенный, что служитель эту часть опустит.
Гонерилья впорхнула в залу, не заметив меня, и устремилась прямиком к отцу. Старик раскрыл ей объятья, но она остановилась в одном клинке от него.
— Неужели отец прибил моего слугу за то, что тот выбранил его шута?[96] — Только теперь она злобно глянула на меня.
Я потер попу и послал герцогине воздушный поцелуй.
— Холопа я прибил за дерзость, а велел я ему призвать тебя. Дурак же мой только что нашелся. Что значит эта складка на челе?[97]
— Молодец ты был раньше — чихать тебе было на ее хмурость, — заявил я королю. — А теперь ты ноль без палочки[98]. Она вырвала из сердца всю любовь к дуракам и тем, кто без званий, и обратила в желчь[99].
— Нишкни, мальчишка, — рек король.
— Вот видите? — сказала Гонерилья. — Не только ваш разнузданный дурак, но многие из вашей наглой свиты весь день заводят ссоры, предаваясь неслыханному буйству, государь[100]. При вас еще сто рыцарей и сквайров, таких распущенных и диких малых, что этот двор беспутством превратили в кабак какой-то; наш почтенный замок от их эпикурейства стал похож на дом публичный. Этот срам немедля должно пресечь[101]. Вам же безразлично все, кроме этого дурака со справкой.
— Это уж как полагается, — рек Кукан, хоть и себе под деревянный нос. Когда бушует королевский гнев, даже слюна с их уст несет с собою гибель, будь ты простой смертный или обычная кукла.
— Мне различно многое, и дворня моя — лучшая в стране. И кстати, ей не платили с самого Лондона. Так что если б ты…
— Ни шиша они не получат! — сказала Гонерилья, и все рыцари в зале вдруг навострили уши.
— Когда я отдал тебе все, условье было — ты содержишь мою свиту, дочь.
— Вестимо, папа, буду содержать. Но не такой контингент и не под вашим водительством.
Лир побагровел. Его трясло от гнева, как в параличе.
— Как ваше имя, госпожа моя?[102] Говорите громче, мой старый слух меня подводит.
Гонерилья подошла теперь к отцу и взяла его за руку.
— Да, отец. Почтенной старости приличен разум[103]. А вы стары. Очень стары. Поистине, взаправду ошеломительно, умонепостигаемо… — Она повернулась ко мне за подсказкой.
— Неебически? — предложил я.
— …неебически стары, — продолжала герцогиня. — Вы немощно, недержательски, иссохше, варенокапустносмердяще стары. Вы мозгосгнивше, яйцеобвисше…
— Я, блядь, стар, и точка! — рявкнул Лир.
— Оговорим это как особое условие, — вставил я.
— И вот я вас прошу[104], — гнула свое Гонерилья, — распорядитесь прекратить бесчинства, как должен стыд самим вам подсказать[105]. Уменьшить хоть немного вашу свиту, оставить только, что необходимо, притом людей, приличных вашим летам, умеющих держать себя[106].
— Моя дружина — отборнейший и редкостный народ, кому до тонкости известна служба, кому всего дороже долг и честь[107]. И ты согласилась их содержать.
— И не отказываюсь. Я уплачу вашим людям, но половина свиты останется в Олбани под моим началом и слушаться будет моих приказов. И жить они будут в солдатских казармах, а не бегать по двору, как банда мародеров.
— Провал возьми вас всех! — выругался Лир. — Седлать коней! Собрать в дорогу свиту! Бездушный выродок! Я впредь тебе не буду докучать своей особой! Еще есть дочь у нас![108]
— Так и езжайте к ней, — сказала Гонерилья. — Вы бьете моих людей, а злая челядь ваша повелевать везде и всюду хочет![109] Изыдьте, но половина вашей свиты останется здесь.
— Лошадей мне![110] — распорядился Лир. Куран поспешил из залы, прочие рыцари — за ним. В дверях они столкнулись с герцогом Олбанийским — тот выглядел более чем смятенно.
— О боги милосердные, что это? Что происходит здесь?[111] К чему такая спешка, капитан? — спросил он.
— Явились, сэр? Вы к этому причастны? Как, не прошло и первых двух недель, и — с маху — пятьдесят? Долой полсвиты?[112] Стервятница удумала чего! — набросился на него Лир.
— Я, государь, не виноват, и даже совсем не знаю, что вас прогневило[113], — отвечал Олбани. — Не гневитесь…[114] Миледи? — обратился он к Гонерилье.
— Никто никого ничего не долой. Я предложила кормить его свиту здесь, вместе с нашим войском, пока отец гостит в замке у сестры. Сто рыцарей держать! Губа не дура! Лишь не хватало разрешить ему сто рыцарей иметь во всеоружье, чтоб по любому поводу пустому, по вздорной жалобе, с капризу, с бреду он мог призвать их мощь — и наша жизнь на волоске повисла бы[115].
Олбани повернулся к Лиру и пожал плечами.
— Мерзкий, хищный коршун, ты лжешь, ты лжешь![116] — Лир замахал корявым пальцем перед носом Гонерильи. — Презренная гадюка! Неблагодарная злыдня! Отвратная… э-э…
— Профура?[117] — пришел я на выручку. — Горемычная гиеродула? Тразоническая щелкатуха? Смердящая лизунья песьих мошонок? На выручку, Олбани, не все же мне одному, хоть и по вдохновенью. У тебя за душой наверняка не один год невысказанных обид. Лепрозная дрочеловка. Червивая…
— Заткнись, дурак, — рек Лир.
— Простите, стрый, мне показалось, вы теряете запал.
— Корделии оплошность! Отчего я так преувеличил этот промах?[118] — вопросил Лир.
— Вне всяких сомнений, государь, вопрос этот заблудился в более густых лесах, чем я, коль скоро лишь сейчас предстал он перед вами. Нам стоит, судя по всему, пригнуться, дабы не поразило нас осколками откровения: вы наградили королевством лучших лжиц, что породили ваши чресла.
Кто бы мог подумать — к старику я нынче был гораздо милостивее, чем до того, как он начал чудить. Однако…
Он обратил очи горе и принялся заклинать богов:
— Услышь меня, Природа! Благое божество, услышь меня! Коли назначило ты этой твари рождать детей — решенье отмени! О, иссуши всю внутренность у ней, пошли бесплодие, чтоб никогда она ребенком милым не гордилась. Но ежели зачнет она, то пусть дитя из желчи дастся ей на долю; пусть вырастет дитя на муку ей; пускай оно ей ранние морщины в чело вклеймит и горьких слез струями избороздит ей щеки; пусть оно в насмешку и презренье обращает всю страсть, всю нежность матери своей, и пусть тогда она поймет всем сердцем, во сколько раз острей зубов змеиных неблагодарность детища![119]
С этими словами старик плюнул под ноги Гонерилье и опрометью бросился из залы.
— Сдается, было б неразумно рассчитывать на более благоприятный отзыв, — рек я. Невзирая на мою солнечную улыбку и общее доброжелательство, меня проигнорировали.
— Освальд! — позвала Гонерилья. Подобострастный советник просочился вперед. — Ну что, письмо готово?[120] Возьми кого-нибудь и — на коней![121] Бери двух самых быстрых, чередуй их, а роздыху не знай. Сестре моей все передай, что надо, и от себя скажи, что знаешь[122]. А из Корнуолла поезжай в Глостер и вручи другое письмо.