— Извольте — свежа, аки цветик? — рек я.
— Привет, сестренка, — сказала Корделия.
— Доброе утро, барашек, — ответила Гонерилья, лишая розовоглазого Циклопа остатков зренья быстрым тычком.
Лир почесал в бороде и зыркнул на старшую дщерь.
— Эгей, дочурка, — рек он. — Барала ль ты и вправду дурака?
— Сдается мне, любая дева, барающая мужчину, барает дурака, отец.
— Отчетливо прозвучало «нет», — молвил я.
— Что такое «барать»? — спросила Корделия.
— Я сам видел, — сказал Освальд.
— Барать мужчину и барать дурака — различья нет, — сказала Гонерилья. — Но вутрях сегодня я барала вашего дурака — как полагается и громогласно. Я трахала его, пока он не взмолился богам и лошадям, чтоб оттащили.
Это еще что такое? Нарывается на подлинное наказание?
— Так и есть, — сказал Освальд. — Я слышал этот клич.
— Барала, барала, барала! — не унималась Гонерилья. — О что это я чувствую в себе? Крохотные пяточки ублюдка уж барабанят мне в утробу изнутри. И я слышу его бубенцы.
— Лживая ты потаскуха, — молвил я. — Шуты так же рождаются с бубенцами, как принцессы — с клыками. И то, и это нужно заслужить.
Лир рек:
— Если это правда, Карман, я прикажу вогнать тебе в зад алебарду.
— Кармана нельзя убивать, — сказала Корделия. — Кто будет меня распотешивать, когда на меня свалится кровавая напасть и я сдамся на милость черной меланхолии?
— Ты что несешь, дитя? — вопросил я.
— Все женщины так прокляты, — ответила Корделия. — Их нужно наказывать за коварство Евы в саду зла. Няня говорит, от нее так скверно.
Я погладил ребенка по голове.
— Едрическая сила, государь, заведите же девочкам таких учителей, которые не монахини.
— Меня следует наказать, — вставила Гонерилья.
— А у меня напасть уже не первый месяц, — промолвила Регана, не отрываясь от вышивки. — И я поняла, что мне лучше, если я спускаюсь в застенки и смотрю, как мучают узников.
— А я хочу Кармана! — Корделия уже ныла.
— Тебе он не достанется, — ответила Гонерилья. — Его тоже надо наказать. За то, что совершил.
Освальд поклонился без особой на то причины:
— Позволено ли будет предложить выставить его голову на пике на Лондонский мост, государь? Чтоб неповадно было черни впредь распутничать?
— Молчанье! — крикнул Лир, вставая. Спустился по ступеням трона, миновал Освальда, падшего на колени, и воздвигся предо мной. Длань он возложил на голову Корделии.
— Она молчала три года, пока ты не появился, — рек он. Орлиный взор старого короля был устремлен прямо мне в душу.
— Так точно, государь, — ответил я, потупив очи долу.
Он повернулся к Гонерилье:
— Ступай в свои покои. Пусть нянюшка пасет твоих химер. Она и проследит, чтоб дело сим усохло.
— Но, отец, мы с дураком…
— Брехня. Девица ты, — сказал Лир. — Мы уговорились вручить тебя герцогу Олбанийскому таковой, а потому такова ты и есть.
— Государь, над госпожою все же надругались, — в отчаянье выпалил Освальд.
— Стража! Выведите Освальда на двор да пропишите ему двадцать плетей. За вранье.
— Но, государь! — Освальд бился в руках двух дюжих стражей.
— Двадцать плетей — и пусть запомнит, как я милосерден! Еще одно слово отныне — и твоя голова украсит Лондонский мост.
Мы ошеломленно наблюдали, как стража уволакивает Освальда, а угодливый лакей рыдал и багровел лицом, изо всех сил стараясь не распустить язык в последний раз.
— Можно мне посмотреть? — спросила Гонерилья.
— Ступай, — ответил Лир. — А потом к няньке.
Регана тоже вскочила на ноги и подбежала к отцу. С надеждой она заглядывала ему в лицо, привстав на цыпочки и плеща ладонями от предвкушенья.
— Да, иди, — сказал король. — Но лишь смотреть.
Регана вымелась из залы вслед за старшей сестрой. Власы цвета воронова крыла летели за нею, как хвост черной кометы.
— Ты мой шут, Карман, — сказала Корделия, беря меня за руку. — Пойдем, ты мне поможешь. Я учу Долли разговаривать по-французски.
И маленькая принцесса вывела меня из залы. Старый король смотрел нам вслед, не проронив ни слова, — одна седая бровь воздета, а ястребиный зрак под ней горел, подобно дальней ледяной звезде.
Явление одиннадцатое
Кто злой, кто добрый тут дурак[77]
Гонерилья скинула меня на пол так внезапно, будто обнаружила у себя на коленях мешок утопленных котят. Мгновенно распечатала письмо и погрузилась в чтение, не обеспокоившись даже затолкать на место грудь.
— Миледи, — повторил Освальд. После первой порки он поумнел. Сейчас он вел себя так, словно меня тут не было. — Ваш батюшка в большой зале, осведомляется о дураке.
Гонерилья раздраженно подняла голову.
— Ну так отведи его. Бери, бери, бери. — И она отмахнулась от нас обоих, как от мух.
— Будет исполнено, миледи. — Освальд развернулся и зашагал к выходу. — Пойдем, дурак.
Я встал и потер себе попу, затем последовал за Освальдом прочь из светелки. Да, синяк на мягком месте останется, но душа у меня тоже болела. Злая сучка — выставила меня вон, хотя вся попа у меня еще горит от шлепков ее страсти. Бубенцы на моем колпаке поникли в отчаянье.
В сенях ко мне пристроился Кент.
— Стало быть, она без ума от тебя?
— От Эдмунда Глостерского, — ответил я.
— Эдмунд? Она без ума от байстрюка?
— Ну да. Ветреная потаскуха.
Кента явно поразил такой поворот событий — он даже приподнял поле шляпы, чтоб лучше видеть меня.
— Но ты для этого ее околдовал, верно?
— О, ну наверное, — молвил я. Выходит, она моим чарам способна противостоять лишь посредством черной магии. Ха! Мне сразу стало лучше. — Вот прям сейчас она читает письмо, что я подделал его рукой.
— Ваш дурак, — объявил Освальд, когда мы вступили в залу.
Старый король заседал там с капитаном Кураном и дюжиной других рыцарей. Похоже, они только что вернулись с охоты — на меня, вне всяких сомнений.
— Мой мальчик! — воскликнул Лир, раскрывая объятья.
Я кинулся к нему, но обнимать в ответ не стал. Не было у меня в душе к нему нежности — при одном взгляде на короля во мне, как прежде, закипал гнев.
— О радость, — съязвил Освальд, и голос его сочился ядом презренья. — Возвращение блудной ракальи.
— Эй ты, — сказал Лир. — Моим рыцарям пора платить. Ступай-ка скажи моей дочери, что я желаю с ней поговорить[78].
Освальд не обратил на старика вниманья и по-прежнему шел вон из залы.
— Ты, любезный! — рявкнул Лир. — Ты меня слышал?
Освальд медленно повернулся, словно это ему принес ветерок.
— Знамо дело, я вас слышал.
— Кто я такой, любезный?
Освальд ковырнул в передних зубах ногтем мизинца.
— Отец миледи. — И осклабился. Надо признать — каналья наглости поднабрался. Ну или его разъедало желание немедленно вылететь в загробную жизнь, теряя гульфик и перчатки.
— Отец миледи?[79] — Лир стащил с руки охотничью перчатку из толстой кожи и хлестнул ею по физиономии Освальда. — Раб милорда… собачий ублюдок, холуй, пащенок![80]
Железные заклепки на перчатке до крови расцарапали щеку дворецкого.
— Прошу извинить, милорд, но я ни то, ни другое, ни третье. Без рукоприкладства, милорд. — Освальд пятился к огромным двойным дверям, а Лир наскакивал на него с перчаткой, но стоило дворецкому повернуться, чтобы уже пуститься наутек, Кент выкинул ногу и пинком сшиб его на пол.
— Тебе ногоприкладства захотелось, падаль?[81]
Освальд докатился до ног Гонерильевой стражи, с трудом поднялся и выбежал вон. Стража сделала вид, что ничего не произошло.
— Спасибо, приятель; твоя служба мне по душе[82], — сказал король Кенту. — Это ты вернул моего шута домой?
— Знамо дело, это он, стрый, — молвил я. — Вызволил меня из чернейшей чащобы, отбил у спадасинов и пигмеев, а также стаи тигров — и привел сюда. Только не дозволяйте ему говорить с вами по-валлийски — один тигр захлебнулся в половодье его перхоты и пал под ударами согласных.
Лир пристальнее всмотрелся в своего старого друга — и поежился. Вне всяких сомнений, по его хребту проелозила мерзлая лапа мук совести.
— Тогда милости просим, сударь. Я буду жаловать тебя[83]. — Лир протянул Кенту кошель с монетами. — Спасибо. Ты не слуга, а друг. Вот тебе задаток за службу[84].
— Моя благодарность и мой меч все ваши, — рек Кент, склоняясь в поклоне.
— Кто ты таков?[85] — спросил Лир.
— Кай, — ответил Кент.
— И откуда взялся?
— Из Перепиха, государь.
— Это понятно, парень, как и все мы, — нетерпеливо сказал Лир. — Но из каких краев?