— Многовато хлопот. Должно быть, я сильно вырос в ее глазах. Вчера вечером-то она меня просто повесить собиралась.
— Вчера вечером? Пьянь ты овражная, да мы тебя уже месяц ищем.
Я поглядел на Кента, а тот на меня. Потом мы оба поглядели на часового.
— Месяц?
— Клятые ведьмы, — пробормотал Кент.
— Коли объявишься, мы должны тебя незамедлительно предъявить нашей госпоже, — сказал часовой.
— Окажи милость, любезный часовой, вашей госпоже только и радости, что меня при первом свете зари видеть.
Часовой почесал бороду. Похоже, он думал.
— Ладно сказал, дурак. Может, и впрямь вам сперва не помешает отзавтракать да помыться. А уж потом к госпоже.
Мост гулко ухнул на место. Я повел Кента в замок, и часовой вышел к нам у внутренних ворот.
— Прощенья просим, сударь, — сказал он, обращаясь к Кенту. — Но вы б не могли дождаться восьми склянок, а уж потом объявлять, что дурак вернулся?
— Ты тогда со стражи сменяешься, парень?
— Так точно, сударь. Не уверен, что хочу сам принести радостную весть о возвращении блудного дурака. Королевские рыцари две недели вокруг замка чернь подстрекали, а госпожа наша Черного Шута костерила, мол, все из-за него. Сам слышал.
— Виновен даже в отсутствие? — рек я. — Говорил тебе, Кай, она меня обожает.
Кент похлопал часового по плечу:
— Не провожай нас, парень, а госпоже доложишь, что мы вошли в замок с первыми купцами. Теперь марш на пост.
— Благодарим покорно, добрый сударь. Одежка у вас невидная, я погляжу, а то б за благородного господина вас принял.
— Я б им и был, коль не одежка, — рек Кент в ответ, сверкнув улыбкой из своей новой черной бороды.
— Ох, едрическая сила, вы б уж друг другу корни жизни поглодали, чем турусы разводить, — сказал я.
Два солдата отскочили друг от друга, словно их взаимно опалило пламенем.
— Простите, я вам тут арапа заправляю. — И я проскакал мимо них в замок. — Вы, петухи, все такие ранимые.
— Я не петух, — сказал Кент, когда мы подходили к покоям Гонерильи.
Дело шло к полудню. Пока рассветало, мы поели, вымылись, кое-что написали и убедились, что нас действительно где-то носило больше месяца, хотя самим нам казалось, что отсутствовали мы со вчерашнего вечера. Отнять у нас месяц жизни как плату за снадобья, заклятья и предвестия — справедливая цена, только объяснять потом замучишься.
У покоев герцогини за писарским бюро сидел Освальд. Я рассмеялся и помахал у него перед носом Куканом.
— По-прежнему двери госпоже сторожишь, Освальд? Как обычный лакей? О, годы обошлись с тобою милостиво.
У Освальда на поясе висел только кинжал, а меча не было, но его рука сама потянулась к ножнам. Он встал. Кент положил лапу на рукоять своего меча и покачал головой. Освальд опять сел на табурет.
— Да будет тебе известно, я не только дворецкий и управляющий герцогини, но и ее доверенный советник.
— Да она, я погляжу, тебе колчан титулов выдала — пуляй не хочу. А скажи-ка мне, на «лизоблюда» и «бздолова» ты по-прежнему отзываешься, или эти два звания теперь лишь почетные?
— Все лучше, чем просто дурак. — И Освальд сплюнул.
— Это правда, я дурак. А также правда, что я прост. Но я не простой дурак, бздолов. Я Черный Шут, и за мной послали, и я сейчас войду в покои твоей госпожи, а ты, дубина, останешься сидеть под дверью. Объяви-ка меня.
По-моему, тут Освальд зарычал. Новый трюк — раньше он так не умел. Он всегда старался произнести мой титул как оскорбление и вскипал, если я принимал это как дань уважения. Сможет ли он когда-нибудь понять, что Гонерилья к нему благоволит не потому, что он ей предан или пресмыкается пред нею, а потому, что его так легко унизить? Стало быть, теперь битая собака выучилась рычать. Наверное, это неплохо.
Во гневе Освальд скрылся за тяжелой дверью и тут же вынырнул. В глаза мне он не смотрел.
— Госпожа тебя сейчас примет, — сказал он. — Но одного тебя. Головорез пусть ожидает в кухне.
— Жди здесь, головорез, — сказал я Кенту. — И очень постарайся не отпежить беднягу Освальда, как бы он тебя о том ни просил.
— Я не петух, — рек Кент.
— С этим мерзавцем — нет, — сказал я. — Его попка — собственность принцессы.
— Увижу тебя на виселице, дурак, — пробурчал Освальд.
— И мысль об этом зрелище тебя возбуждает, правда? Неважно, мой головорез твоим не будет. Адьё.
И я вступил в покои Гонерильи. Она восседала в глубине огромной круглой залы. Апартаменты ее занимали всю башню замка. Три этажа: эта зала предназначалась для встреч и ведения дел, над нею квартировали ее фрейлины и располагался гардероб, там она омывалась и одевалась, а еще выше — спала и забавлялась. Если она по-прежнему забавлялась.
— Ты забавляешься по-прежнему, дынька? — поинтересовался я. Станцевав залихватскую джигу, я поклонился.
Гонерилья мановеньем руки услала фрейлин.
— Карман, я прикажу тебя…
— О, я знаю — повесить на заре, выставить мою голову на пике на замковую стену, из жил навить подвязок, вздернуть на дыбу и четвертовать, посадить меня на кол, выпустить кишки, высечь, пустить меня на сосиски и пюре. Все ваши грозные услады за мой счет и с выдающейся жестокостью — все они оговорены, госпожа, должным образом приняты к сведению и полагаются истиной. Короче, как скромный шут может тебе служить, пока не настиг его рок?
Губа Гонерильи искривилась, словно герцогиня желала рявкнуть, но она расхохоталась и быстро огляделась, не заметил ли кто.
— А ведь и повешу, знаешь, несносный ты гнусный человечишко.
— Гнусный? Муа? — рек я в ответ на чистом, блядь, французском.
— Никому не говори, — сказала она.
С Гонерильей всегда так было. Ее «никому не говори» относилось лишь ко мне, а не к ней самой, как я впоследствии выяснил.
— Карман, — сказала некогда она, расчесывая у окна свои рыже-златые локоны. Солнце играло в них, и вся голова принцессы будто сияла изнутри. Ей тогда было лет семнадцать, и она взяла себе за правило призывать меня по нескольку раз в неделю к себе в опочивальню, где безжалостно допрашивала.
— Карман, я вскоре выйду замуж, а мужские достоинства для меня тайна за семью печатями. Я слышала их описанья, но толку от них чуть.
— Спросите у своей кормилицы. Разве она не обязана вас такому учить?
— Тетушка — монахиня, она обвенчана с Иисусом. И девица притом.
— Что вы говорите? Значит, не в ту обитель попала.
— Мне нужно поговорить с мужчиной — но не с настоящим. А ты вот — совсем как те ребята, которые у сарацинов за гаремами присматривают.
— Как евнух?
— Вот видишь, ты мир повидал и знаешь всякое. Мне нужно взглянуть на твой причиндал.
— Пардон? Что? Зачем?
— Потому что я их ни разу не видела, а мне совсем не хочется выглядеть в первую брачную ночь простушкой, когда развратный скот надо мною надругается.
— Откуда вы знаете, что он развратный скот?
— Мне Тетушка сказала. Все мужчины таковы. Ну, предъявляй свой причиндал, дурак.
— Почему мой? Да вокруг их море разливанное, гляди не хочу. К примеру, Освальда? У него тоже такой может оказаться — ну или он знает, где вам его можно раздобыть. Могу поспорить. — (Освальд тогда служил ее лакеем.)
— Я знаю, но у меня это впервые, а твой будет маленький и не такой страшный. Ну это как верхом учиться — сначала папа подарил мне пони, а потом, когда я стала постарше…
— Ладно, тогда хватить трепаться. Вот.
— Ох, ты только погляди.
— Что?
— И это все?
— Да. А что?
— Так тут и бояться-то нечего, а? Даже не знаю, отчего столько шума подымают. По мне, так довольно жалкий.
— Вовсе нет.
— А они все такие крохотули?
— У большинства вообще-то еще меньше.
— Можно потрогать?
— Если считаете необходимым.
— Ну только погляди!
— Вот, видите — вы его рассердили.
— И где ж ты пропадал, во имя бога? — спросила она. — Отец чуть с ума не сошел, тебя разыскивая. Они с капитаном ездили в поисковые партии каждый день до самого вечера, а рыцари тем временем в замке безобразничали. Мой господин аж в Эдинбург солдат отправлял насчет тебя узнавать. Столько хлопот, что за одно это тебя следовало бы утопить.
— Ты и впрямь по мне скучала? — Я нащупал на поясе шелковый кисет, прикидывая, когда лучше пустить в ход чары. И как только она станет околдована — как мне использовать эту власть над ней?
— О нем давно уж должна печься Регана, но когда он переместит свою сотню чертовых рыцарей в Корнуолл, опять настанет мой черед. А весь этот сброд у себя в замке я больше терпеть не могу.
— Что говорит лорд Олбани?
— Он говорит то, что я ему велю. Все это невыносимо.
— Глостер, — рек я, предлагая ей идеальный образчик отсутствия логики, обернутый в загадку.