Читать интересную книгу Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

— За что мне это наказание, Дог? За что ты так жестоко меня наказываешь? За что? Почему он не любит меня? — взывала канарейка к Всевышнему, но мольбы её не приносили успокоения душе. Незнакомец по-прежнему был далёк от неё, хоть был так близок.

Однажды днём раскаты грома разорвали их небольшой мирок. Канарейка очень сильно испугалась и кинулась к своему возлюбленному. Они сидели вместе, и казалось, что весь мир стал для них лишь этим небольшим клубком тепла, которое они сами и излучали. Тучи повисли над их жёлтыми тельцами. Тучи и облака походили на огромных невиданных птиц с палками вместо крыльев и длинными лапами без когтей, пристально разглядывающих сидящих в клетке невольников. Гром походил на пение жаворонка, только старого и изрядно осипшего, смысл песни которого было уже не разобрать.

— Ты думаешь, она понимает, где сейчас находится и с кем? — прокатилось раскатом слева направо.

— Едва ли! У них мозг с орех! — громыхнуло справа.

— Тем более что кукла сделана великолепно, полностью похожа на самца, а то, что вместо души фарш…

Гром стих так же резко, как и начался. Тучи рассеялись, и солнце снова заиграло своими лучами на её перьях. Но эти внезапные раскаты как будто пробудили в ней какое-то скрытое чувство, какие-то её неразбуженные страсти и эмоции вышли наружу, и мир вокруг для неё преобразился. Душа хотела любви, любви чистой и искренной, но спутник был холоден и никак не отвечал на её неземной порыв.

Крохотная птичка вдруг поняла, что должна вырваться из оков, поняла, что любовь больше не сдержать в её хрупком теле, поняла, что чувства обманчивы и иллюзорны, что истина лежит где-то за пределами способностей и понимания, где-то там, в облаках. Она изо всех сил взмахнула крыльями и… её не стало…

Ни дня без строчки

Олеши друг хотел пёсать,И Юра дал совет:Ты пару строк пиши хоть, пёс!Тот написал донос…

Каннибал

Каждым будним утром, а иногда и в субботу, ровно к двенадцати дня приходит Он. Появляется Он незаметно перед обедом, своей тихой, еле слышной поступью идёт по лестницам и коридорам, заставляя окружающих рассыпаться в разные стороны, прятаться по углам, подсобкам и туалетам, зарываться в горы бумаги, осенять себя крестными знамениями и тихо молиться.

Он не переносит вкус фруктов и овощей, печенья, воды, особенно святой. Он — кан-ни-бал. От запаха кофе, пота и лака для ногтей Он звереет и впадает в бешенство. Поглощает плоть одухотворённую и живую, пьёт соки людей и животных, наслаждается видом истекающей кровью жертвы и злорадствует, морально уничтожая всё вокруг себя.

Находя себе слабого подопытного, Он присасывается к его сонной артерии и утоляет свою беспредельную жажду, меж тем не давая жертве легко умереть. Он ловко, словно санитар из морга, вскрывает черепную коробку, протягивает свои жирные, грязные руки к вместилищу разума, вырывает его резким отточенным движением и впивается в извилины длинными мерзкими клыками.

Поедая мозг, Он хрустит и причмокивает, фонтанирует при виде изнемогающей и агонизирующей жертвы. Откусывает и съедает кусок ещё живой, шевелящейся плоти, затем второй, третий и, вытирая кровь, капающую с подбородка, говорит скаля зубы:

— Леночка, чем это опять воняет в кабинете!?

— Это приходила ваша жена, господин директор…

Когда пришли демократы

Кончился однажды период безвременья, безверия и безмолвия, когда пришли Они, когда стук их шагов вдруг оживил предрассветную мглу Красной площади и солнце зажгло вековые златоглавые купола соборов и кремлёвских башен, когда с флагштока президентского штандарта двуглавый орел издал свой пронзительный крик и гражданин Минин высек набат булатным мечом о щит князя Пожарского.

И ожил тогда народ русский, и поднялся, и пошёл, и побежал, оставляя далеко позади все свои горести и обиды. И высыпала толпа на площади и в скверы, ещё сонная, но уже с трезвой искрой надежды и решимости в глазах и в сердце и взяла власть в свои могучие руки. И пошёл народ на заводы и фабрики, и, взяв в руки молоты, намолотил зерна на весь мир и, взяв серпы, насерпил станков дивных для всего человечества — белого, чёрного и цветного.

И расцвёл тогда Александрийский столп, и заработали вновь КВЖД и БАМ, и снова Арал вышел из берегов, и растаяла вечная мерзлота, и заколосилась на ней рожь, и всплыла из Тихого океана станция «Мир» и воспарила вновь над Землёй. И рухнули все тюрьмы, и встали все немощные. Россия воспрянула ото сна и, возродившись вновь, Герцен, Чернышевский и Державин написали свои новые бессмертные строки. И ожил золотой Самсон, разрывающий пасть льву, и зазвучал царь-колокол, и выстрелила царь-пушка, и потушил Диоген свой фонарь.

И возгорелся с невиданной силой вечный огонь в Александровском саду, и встали все окоченевшие у кремлевской стены и, обогревшись у пламени, пожали руки всему народу русскому, прося прощения за свои грехи. И сошли все статуи мира со всех постаментов и ушли в вечность, преклоняясь перед их величием. И притихли все животные и гады морские, повинуясь их воле, и запели все петухи, навсегда изгоняя сон и безмолвие из умов и сердец.

И началась новая эпоха мироздания, и свершилось второе пришествие, и отделил Бог всех нас от плевел, и наступил на Земле долгожданный рай. И поняли все, что смерти нет, что люди велики и способны на всё, что мы — это Они, что мы — не грязь, не мусор, не плебс и не демос — мы Демократы! И издали тогда жители всей Земли вселенский крик: «Дождались наконец, дождались спасителей!»

Костёр истины

И истины костер разжёгОн разумом своим однимВдали от Церкви и ЧертогИ на него взошёл один.

Франсис Бертран — так звали соседа в сущности вполне обычного и даже, может быть, заурядного астронома и математика по имени Джордано Бруно. Ещё Птолемей, за сотни лет до рождения Джордано, сообщил людям, что они живут на огромном шаре, чуть сплюснутом на полюсах, вращающемся в гигантском хороводе вокруг полыхающего пожарищами Солнца. Бруно лишь подтвердил расчётами мнение Птолемея да повторил его мысли вслух после их полуторатысячелетнего забвения.

И от Птолемея, и от Бруно судьба, а вернее, толпа, возомнившая себя высшим судьёй, потребовала доказательств их ошеломляющей на тот момент картины бытия, явно противоречащей здравому смыслу, устоявшемуся косному обычаю и слепой вере. Доказательства были предоставлены. Птолемеем — математические расчёты, Бруно — математические расчёты и собственная жизнь, а точнее, мученическая смерть.

Франсис Бертран был хорошим, с точки зрения общественной морали своего времени, человеком. Он не воровал, работал в поте лица, уважал жену и детей, регулярно захаживал в церковь, дабы оставить там реальную десятину и унести с собой мифическое прощение грехов. Франсис верил в то, что все называли Богом, и был папобоязненным католиком. Он знал что, земля плоская, когда смотрел на свою прямоугольную грядку бенгальской фасоли, и ему было очевидно, что Солнце вращается вокруг его дома, а не наоборот, что Солнце встаёт и садится, а он и весь мир недвижимы, потому что никакого движения тверди земной Франсис Бертран и его домочадцы не ощущали.

Был Франсис человеком слова: сказал — сделал, поэтому старался как можно меньше болтать, чтобы поменьше делать. Особенно красноречиво молчал он на темы, признанные магистратом лживыми и вредными, а епископатом — противоречащими ученью Божьему, ересью. Женился, нарожал детей, воспитывал их всю жизнь в любви и согласии с женой и католической верой. Жил месьё Бертран обычной жизнью: семья, дом, работа, рыбалка, выпивка да трёп с соседями и друзьями.

Под конец жизни Франсис растолстел, кожа его лоснилась, дорогая парча окутывала плечи и торс. Шёлковый, вышитым золотыми нитями пояс, что поддерживал живот-бурдюк, подчёркивал достаток хозяина. Франсис умер в своей постели уважаемым человеком, и камнем придорожным надгробная плита легла на могилу его в конце пути, пути давно изведанном, поэтому безопасном и предсказуемом — пути поиска золотых экю, пути зависти не столь удачливых и презрения более расторопных дельцов и искателей фортуны.

— Глупец! — сказал Франсис, смотря на догорающий костёр, поглотивший Джордано Бруно. — Он взошёл на эшафот, хотя мог прожить спокойную и размеренную жизнь, как моя. Мог любить, рожать детей, пить вино, наслаждаться музыкой, собрать урожай, продать его и купить новый плащ или даже мантию, как у короля, он мог всё, но упёрся, как баран, и даже пламя священной инквизиции не заставило его одуматься. Глупец, глупец, глупец…

Франсис Бертран… Да, пожалуй, так вполне могли бы звать соседа, знакомого или просто современника Джордано Бруно, хотя скорее всего имя его было иным, если вообще можно говорить что у него было Имя. Имя было и есть только у Джордано, имена и прозвища же большинства его современников стёрли белой, пыльной от мела тряпкой с потёртой доски истории. Надпись «Джордано Бруно» стереть никто не смог, потому что она была начертана не мелом — кровью, запёкшейся на камнях истории, кровью, прожёгшей в граните глубокие следы, не подвластные времени и людям.