чулок на деревянный грибок. – И ни слуху, ни духу.
– А мы и не знали.
– Ага. Заметили только, что не видно нигде.
– А уж на День Империи боялись…
– Да, я тоже перепугалась. Где они, что там, ничего же не знаю, – вздохнула Женя и повторила: – Ничего…
– Да, и сколько их теперь продержат, – поняла её Даша, – и чем кончится…
– Ну, «вышки» не будет, – категорично заявила Маша, – а остальное не страшно.
– Да, – кивнула Женя. – Что не знаем мы ничего, и, где выяснять, неизвестно, вот что страшно.
– Ну, ты же запрос написала.
– Сразу, – кивнула Женя. – А толку-то?
– Всего два дня прошло, – рассудительно заметила Даша.
Женя разгладила штопку и сняла чулок с грибка.
– Да, знаю, а кажется… – она заставила себя остановиться, но тут же заговорила снова: – Он гордый, горячий. Не смолчит, не стерпит. Ведь, не дай бог, сцепится с кем… он же удержу не знает.
– Нет-нет, – запротестовала Даша, – ничего такого не случится.
– И не один он там, – поддержала её Маша. – Нет.
– Думаешь, всех не расстреляют? – горько усмехнулась Женя. – Ладно. Так можно до чего угодно договориться. Пойду Алиску звать.
– Да, уже ужин скоро, – согласилась, собирая нитки и иголки, Даша.
Женя быстро сложила шитьё, натянула ботики и, на ходу надевая плащ, вышла из их комнаты. В конце полутёмного коридора светилась открытая наружная дверь.
– И какой…, какая… дверь не закрывает! – резко распахнувшаяся дверь едва не ударила Женю. – Я ж их, сволочей, поймаю, поотрываю всё на хрен!
Полуодетая распатланная женщина пробежала мимо Жени к наружной двери, захлопнула её так, что стена вздрогнула, и, не переставая ругаться, так же бегом вернулась в свою комнату. Женя подождала, пока она столь же оглушительно захлопнет свою дверь, и пошла дальше. В конце концов, каждый переживает и успокаивается по-своему. Эта женщина запирается на задвижку, постоянно ругаясь из-за этого с соседками по комнате, и не выносит открытых дверей… Кто знает, что у неё там было. Женю это не касается. Здесь вообще никто никого ни о чём не расспрашивает. Чтоб не разбередить ненароком и не нарваться. И насчёт Алисы ей сразу посоветовали. Не расспрашивать, не напоминать, вот само и забудется. Может, оно и правильно. Помнится, в колледже на психологии – был факультативный курс – это же говорили.
Женя вышла из барака и не так огляделась, как прислушалась. Легче всего мелюзгу найти по гомону и визгу. Вот как раз Алиска заливается. Слава богу, кажется, она уже забыла проклятый Хэллоуин. Дети легко всё забывают. Правда, потом воспоминания возвращаются, но это уже потом, и сейчас об этом можно не думать.
– Алиса-а! – звонко позвала Женя.
И тут же, как эхом, отозвалось:
– Пашка-а!
И ещё множество голосов, выкликавших английские и русские имена.
Спрингфилд – Диртаун
Золотарёв увидел, как мгновенно изменилось лицо индейца: под неподвижной маской мелькнула тень… и перед ним приготовившийся к схватке боец. Золотарёв успел поймать измеряющий расстояние взгляд и выхватил пистолет. Не думая, привычно среагировал на опасность.
– Ну? – насмешливо спросил он. – А теперь что скажешь?
Эркин уже справился с лицом. Чёрт глазастый, заметил. Стрелять собрался? Пулю не опередить, значит, конец.
– То-то, – улыбнулся Золотарёв. – Сообразил? Ну и ладушки, – сказал он по-русски и тут же опять по-английски. – Умный ты парень, а дурак. Решил, значит, красиво помереть. За что умирать собрался? А? Это-то ты можешь сказать? За кого не спрашиваю. Знаю. И почему не спрашиваю. Был ты рабом, рабом и остался, из хозяйской воли ни на шаг. Такие парни, не тебе чета, головы положили, чтобы рабства не было, а ты… Предал ты их и пули даже не стоишь.
И, не убирая пистолета, он резко шагнул вперёд и ударил. Без замаха, левой, своим коронным ударом, от которого никто ни разу ещё не смог уйти, не подозревая в нём левшу. И растерялся, ощутив, как его кулак только еле коснулся, скользнул по щеке индейца. И ударил второй раз. И снова кулак только дотронулся. Но на этот раз он понял: индеец отклоняется. И ровно настолько, чтобы удар потерял силу.
Золотарёв растерялся. Такого с ним ещё не было. И равнодушное неподвижное лицо индейца уже не обманывало: в самой глубине пряталась насмешка. Но ответить на неё… да чего там, уже нечем. Пристрелить… да нет, к чёрту, идти из-за этой скотины под трибунал… много чести поганцу будет. Он сунул пистолет в кобуру и резким жестом показал направление.
– Вперёд. Пошёл.
Не меняя выражения лица, Эркин выполнил команду.
Свиридов докуривал пятую сигарету, когда из-за кустов вышел индеец, а следом Золотарёв. Ну, слава богу, обошлось. Майор так и кипит, но это уже ничего, так… пузыри. Побулькает и пройдёт. Но скажи, какой крепкий парень. Видно же, что ни хрена из него майор не выжал.
– В машину, – глухо сказал Золотарёв.
Свиридов уже был за рулём. Майор сейчас может, не глядя, врезать, надо поосторожней. Золотарёв с трудом удержался, чтобы не дать пинка в зад этому чёртову спальнику – здесь бы уже не увернулся – но при шофёре не стоит. Сержант себе на уме, ещё неизвестно, чем и как это потом обернётся. Он сел на своё место, захлопнул дверцу.
– Поехали.
Эркин откинулся на спинку и прикрыл глаза, из последнего сдерживая клокотавшую внутри дрожь. Всё-таки испугался. И… и если правда, что расстрела не будет, то ему об Алисе надо думать. Мартин говорил: шахты или лесоповал, ладно, тише воды станет, отработает… Мороз Алиса Эркиновна, сто шестнадцатого года рождения, место рождения Алабама… А если Маша и Даша её на себя записали, на свою фамилию, как он её найдёт? Дурак, не спросил их фамилии. Маша и Даша и… и этого он не знает. Ох, дурак, какой же он дурак, скотина тупая. От злости и дрожь прошла. Куда ж его теперь этот беляк везёт? Обратно в тюрьму? Больше некуда. Всё-то его возят и возят. А куда денешься? Родился рабом, ну и… Как этот беляк сказал? «Был рабом и остался рабом». В самое больное ударил. Никто его так не бил. Даже Джонатан. Фредди… ну, об Андрее и Жене и говорить нечего. Женя… за тебя, за Андрея, за тех… «Такие парни головы положили, чтобы рабства не было»… Сволочь ты мундирная, а Андрей за что погиб? А наши, что на завале полегли? А Мартин за что на смерть с нами пошёл? Женя вас же на помощь звала… И вот попадётся такая сволочь… Ладно, будет день – встретимся. Ты без пистолета, и я без наручников. На равных.