— Не пойдет! — отрезал Жак. — Не возьмешь денег, буду искать другого. Если какой-то выскочка из драного пригорода хочет в «ночные» короли пройти, огромные деньги предлагает, то уж извини — мой боец должен быть дороже!
— А если проиграю?
— Так и денег не получишь! — развеселился Оглобля. — Платить их тебе кто будет? Проиграешь, так и меня убьют, вот и все. Да и тебе, мертвому, зачем деньги?
— Что там еще? — поинтересовался я, по старой привычке желая знать как можно больше о предстоящем сражении.
— Значит, дерутся — двое на двое. Оружие, доспехи — какие хочешь. Кто сколько унесет — тем и будет драться. Биться можно — хоть пара на пару, хоть по очереди. В общем, одна пара должна быть убита. Вот и все. Единственное условие — драться пешими и без арбалетов. Ну а раз они вызов прислали, значит, мы место и время укажем.
— Насчет места ты уже придумал?
— А какая разница? — хмыкнул Жак. — Кто у нас полками командовал? У тебя голова для этого лучше приспособлена.
— Подумаю, — важно ответствовал я, хотя уже прикинул, что нам понадобится: — Ты лучше скажи, каким боком господина бургомистра обидел? Неужто из-за меня?
— Ну, может быть, и разнюхал, что мы с тобой дружим. Но, скорее всего, герр Лабстерман к моим новым складам подобраться хочет. Ты же сам знаешь, в городе земли немного осталось. Все, что можно застроить, — уже застроено. Ну а когда по твоей милости подземный ход пришлось раскрывать, я подумал — а чего же добро-то пропадать будет?
— Так там же вода! — удивился я, вспоминая, как из тоннеля вымывало ратников герцога вместе с конями…
— Нет там никакой воды. Была — да сразу и сплыла. Она в промоину хлынула, словно сквозь плотину прорвалась. А город выше реки стоит. Провал засыпали, новую башню поставили взамен рухнувшей, а когда вода спала, там же под землей — готовый винный погреб!
— Ну ты хитер! — восхитился я.
— На том стоим, — горделиво отозвался Жак, поглаживая намечавшуюся лысину. — А бургомистр, сволочь такая, говорит, что раз тоннель под городской землей, стало быть, склад должен городу принадлежать! А почему городу, если там мои склады всегда были? И я, между прочим, про подземный ход первым узнал. Ну по документам-то подземный ход нигде не числится. Значит — в суд меня бургомистр не потащит и силой отобрать подземелье не сможет. Но — не мытьем, так катаньем.
— А что, погреб стоит того, чтобы пятьсот талеров за поединок платить?
— Ну, капитан, — развел руками «старшина» нищих. — Такой склад — золотое дно. В Ульбурге виноделов нет, а вино, сам понимаешь, народ пьет. Стало быть, нужно бочки с бутылками где-то хранить. Подвалы есть, но — мелкие, запаса не сделаешь — забродит. Когда много вина — плохо, а мало — тоже нехорошо. А там, под землей, — не жарко и не холодно. Соображаешь? Ко мне трактирщики в очереди стоят, чтобы я им местечко в аренду сдал. А я уже придумал, чтобы к следующему году там трюфели развести. Бочкам они не помешают, если полки сделать. Это же такие деньги!
— Трюфели? — слегка удивился я.
Насколько мне помнилось, трюфели растут в дубовых или буковых рощах. У дядюшки Рудольфа были хрюшки, натасканные на поиск грибов.
— Ну не трюфели, а какие-то другие. Агарики, что ли?[4] Я сам-то грибы не ем, а народ до всякой пакости охоч.
— Слов нет! — восхищенно сказал я. — Почему император тебя своим советником не сделал?
— Ну, может, когда-нибудь и сделает, — лукаво посмотрел на меня Жак. — А уж я ему подскажу, откуда денежку взять, чтобы в долги не влезать!
— Ну ладно… Сделает он тебя или нет, как пойдет, — отмахнулся я, опасаясь, что разговор зайдет на тему, которую мне бы не хотелось обсуждать. — Давай о деле.
— Давай, — не стал спорить со мной Жак.
— Ты еще помнишь, чему тебя учили в лагере «птенцов Рудольфа»?
— Брр. Такое только в гробу забудется! И то — не сразу.
— Вот и славно! — обрадовался я. — Тогда тянуть не стоит. Давай назначим встречу денька через два. Успеем ристалище обустроить — ну, сарай подходящий найти и полы настелить?
— Фи, — презрительно отозвался Жак. — Да за это время мне лагерь соорудят, а не ристалище!
* * *
Два дня до поединка я отрабатывал свои деньги. Вместе с Жаком обошел с десяток сараев, выбирая не самый лучший, но самый удобный. Давал указания плотникам, подгонял доспехи. Проверял, не позабыл ли друг наставника, вгоняющего в нас азы армейской премудрости вместе со ссадинами и синяками? Думаю, сержант остался бы доволен. Конечно, Жак Оглобля не тот, что был пятнадцать-двадцать лет назад, но и сейчас, с одной ногой, даст фору многим юнцам.
С «ристалищем» и плотниками обошлись бы и без меня, но так мне было легче. Когда при деле, в голову не лезут дурные мысли. А мысли лезли. Думал о Гневко, о каторжниках, которым пообещал спасение, и о разбойниках. Не обманут ли? А то и обманывать не станут, а просто возьмут и передумают. Взять обоз — слишком опасное дело. А еще и мысли об Уте. Опоила сонным зельем — ладно. Но кто ее, дуру, заставлял брать мое имя?
Ута-Ута. Что-то в последнее время слишком часто о ней думаю. А тут еще весть о том, что Эдди стал работником у фрау. Понятное дело, хозяйке гостиницы без мужской силы трудно. Но вот только ли работник?
До вечера, на который была назначена «встреча», было еще далеко, но Жак уже начал нервничать, из-за чего едва не испортил обед — наорал на Анхен, кинул в трактирщика куском хлеба и попытался нарычать на меня.
Девка, хоть и глухонемая, выскочила в слезах, трактирщик изумленно вытаращился, а я, подобрав с пола тот самый кусок хлеба, бросил им в лоб старого друга. Трактирщик, всплеснув руками, выскочил, чтобы не видеть очевидное смертоубийство — знал своего хозяина, да и меня успел хорошо изучить.
— Ты чего, капитан? — уставился на меня «ночной» король Ульбурга и потер лоб. — Больно же!
— Не ври. Кусочек мягкий, а лоб у тебя твердый! — сурово сказал я, подбирая с пола злополучный кусок. Осмотрел — ничего не пристало, обдул и принялся есть.
— А ты зачем грязный хлеб ешь? — окончательно обалдел Жак. Кивнув на стол, заставленный яствами, предложил: — Вон сколько вкусного! Ты чего?
— Не пропадать же добру, — догрызая корку, философски изрек я. Глянув на друга, поинтересовался: — Ну, легче стало?
— Легче, — признался Жак и опять потер лоб. Не выдержав, расхохотался: — Как ты меня…
— А что мне с тобой было делать? — хмыкнул я, высматривая что бы такое съесть? Остановившись на форели, тушенной в сметане, потянул миску к себе: — Мандражируешь, как салага перед первым боем. Еще бы чуть-чуть — пришлось бы тебе затрещину влепить. Чего бы тогда делать стал?
— Чего-чего. Перетерпел бы, — ухмыльнулся Жак. — Не сдачи ж тебе давать. Только, — кивнул он на дверь, куда выскочили трактирщик и девка, — этих пришлось бы тогось… Ну, сам понимаешь, нельзя, чтобы видели.
— Девку жалко, — вздохнул я. — Хороша чертовка! А главное — слова лишнего не скажет. Все бы бабы такими были.
— А Вахруша не жаль? Ну, трактирщика, — пояснил Жак. — Он пироги печет — ммм! А кто тебе печенку любимую будет готовить?
— Ладно, когда вернется, можешь и в меня коркой запустить, чтобы авторитет не рушить, — разрешил я, выбирая косточки из нежного мяса.
— Запущу! — кивнул Жак. — Обязательно запущу. А если не попаду?
Мы посмотрели друг на друга и расхохотались.
Смех словно бы снял с плеч заботы. Оглобля перестал нервничать, заулыбался. Он даже почти не сопротивлялся, когда я отобрал у него вторую бутылку…
Мы с Жаком пришли раньше всех, опередив даже наших подручных. Зато у нас было время, чтобы еще раз осмотреть «местность».
Явились помощники. Сгрузили оружие и доспехи, расставили факелы по периметру будущего «поля боя». В сарае сразу же стало светло. (Чуть не написал — «светло как днем». Часто об этом читал, но еще ни разу не видел, чтобы от масляных факелов становилось «как днем».) Но поверхность осмотреть можно.
— Капитан, ты чего ползаешь? — недоуменно спросил Жак, уже облачавшийся в доспехи. — Проверяли уже. Нет там гвоздей. Если с железными гвоздями стелить — золотой сарай выйдет. На клинья садили.
— Да вижу, что нет, — отозвался я, пытаясь забить рукояткой кинжала торчавший над уровнем пола шпенек.
— Нашел-таки? Уши стервецам оторву по самую голову! — пообещал «король». — Сказал же — без выступов! Коли жив буду — половину денег назад стребую!
— Ну не каркай, — сказал я, напомнив королю воров старую солдатскую примету — не говорить перед боем о смерти, а после боя — не слишком громко радоваться жизни.
— Тьфу-тьфу-тьфу, — озабоченно сплюнул Жак через левое плечо, да еще и пальцы скрестил, чтобы отогнать беду. Глупость, конечно, но вдруг поможет?
Подойдя к Жаку и вытаскивая из кучи оружия и доспехов поддоспешник, я улыбнулся.