— Ну, ничего не приходит. Ни одной мысли. Тогда хоть посторонние хоть ненужные, да приходили, а теперь ничего: пусто.
— Как же так «ничего»? А что делала ваша рука?
— Ничего.
— Как — ничего? Она чертила зонтиком по земле — вон видите какие вензеля получились.
— Так что же! Рука чертит, а мыслей-то нет никаких.
— Да вы не торопите природу — не вмешивайтесь в ее дела. Давайте дадим ход тому, что у вас было. Вы чертили по земле... Ну чертите как это у вас было.
Она начала чертить.
— А помните, вам что-то стало грустно...
— Да.
— Вам грустно, никаких мыслей не появляется, и только рука чертит и чертит по земле узоры, которых вы и сами-то не видите... Чертите, чертите, продолжайте. Значит так и нужно: грустить, молчать, чертить.
И вдруг она с болью и огорчением:
— Знаете, о чем я подумала? Вот столько лет работаю в театре, а путного еще ничего не сделала... Такого, чтоб самой радостно было...
— Видите — вот и причина вашей грусти. Вопрос для вас не пустячный. Может быть, вопрос жизни,— как же не задуматься, не помолчать. В вас, в глубине, слишком серьезная и большая работа, и дайте ей протечь в себе. А потом, когда нужно, и мысли придут, и слова с языка сорвутся — вы только не торопитесь, не вмешивайтесь — верьте себе.
Вы чего ждете-то? Чтобы у вас появились галлюцинации, что ли? Не появятся — вы, слава богу, не душевнобольная.
Или вы, может быть, ждете, что на вас нахлынет ни с того ни с сего такое сильное чувство, или вами овладеет такое сильное побуждение, что с ним и бороться нельзя? Подхватит и понесет, как пушинку ветром? Успокойтесь — ничего такого сильного сразу не появится, и ничто вас не понесет.
Главная ваша ошибка заключается в том, что вы ждете чего-то особенного. А появляется самое обычное, ежечасное, ежеминутное: неясное побуждение, неосознанное, почти неуловимое влечение, неотчетливые мысли или обрывки мыслей, непонятно к чему механические и автоматические мелкие движения вроде вашего царапания по земле зонтиком,— вот и все.
Знайте, что это-то и есть творчество. Начало творчества — это слабые и почти неощутимые для вас пока росточки. Но дайте им свободу, отдайтесь им. Не мудрите. Поверьте природе. Больше пока ничего не надо. И не говорите, что «не появляется» — всегда появляется. Только или промелькнет слишком быстро — и вы прозеваете его, или появится что-то неясное, неотчетливое — и вы по неопытности решите, что это «так — зря», и отбросите. Природа всегда сама идет к нам в руки и, можно сказать, навязывается нам, а мы неизменно отмахиваемся от нее и пытаемся что-нибудь состряпать своими собственными средствами подобное ей.
Глава VII. О СЦЕНИЧНОСТИ И НЕСЦЕНИЧНОСТИ
Интересные и скучные этюды
Часто на уроках получаются чрезвычайно интересные этюды. Текст иной раз просто «никакой», а начнут играть — развертываются целые законченные драмы или комедии. Это так увлекательно, так всем нравится (настоящий театр!), что ученики невольно начинают думать: хорошо только тогда, когда выходит интересный маленький спектакль.
Если же этюд получился менее интересный, ничем не поразил, ученик думает, что он провалился. Он теряет вкус к «технике» и даже начинает придумывать заранее эффекты, чтобы украсить этюд и увлечь зрителей. Скажешь им:
— Нужно не интересное, а верное. Когда верно, всегда интересно своей жизненностью. Если получается скучно и бледно, значит, допущены ошибки в техническом, подходе,
После этого даешь этюд. Текст предлагаешь нарочно такой, чтобы он сам по себе не вызывал у актеров мысли об острых столкновениях.
Кроме того, слова о том, что не следует гоняться за интересным, тоже оказали свое влияние, и этюд проходит хоть без грубых ошибок, но в невольной погоне за скромностью,— скучновато.
Кто-то из учеников, наиболее экспансивный, не выдержит:
— Это, конечно, все «верно», но... скучно, несценично. На сцене нужна правда, но не простая, не житейская, а художественная, сценическая правда.
Все насторожатся и ждут: что будет делать преподаватель в ответ на этот вызов. Но преподаватель спокойно и дружелюбно соглашается:
— Да, конечно, вы правы — нужна художественная, сценичная правда... Но об этом потом. На первых порах мы займемся простой житейской правдой. Вот когда справимся с ней, тогда перейдем и к художественной.
Лица разочарованно вытягиваются: и столкновения не получилось, и заниматься какой-то неинтересной «правдой» тоже не очень хочется.
— Давайте-ка потихоньку продолжать нашу работу. Возьмем тот же скромный текст — он нам еще не успел надоесть. Только не будем нацеливаться на то, чтобы делать из него драму, или трагедию, или водевиль. Что выйдет, то и ладно. Наша цель выработать в себе некоторые качества, без которых творчество неосуществимо. Вот и будем вырабатывать. Следить же станем только за правильностью творческого процесса. Словом, будем работать — искать, находить, закреплять найденное, благо, нас никто не торопит (дирекция не требует скорейшего выпуска спектакля, как это бывает в театрах). Воспользуемся же нашим преимуществом учеников и, поняв всю ценность неторопливой, систематической творческой работы над собой, не будем тянуть себя раньше времени в «сценичность», «театральность» и пр. Нам не надо кого-то поражать и прельщать. Будем делать свое маленькое сегодняшнее дело.
Итак — старый малообещающий текст и спокойная, верная техника.
Мои слова хоть и разочаровали учеников, но вместе с тем сняли с них заботу — сыграть что-нибудь интересное; а как только исчезла эта забота, так люди сейчас же успокоились, освободились, обрели нормальное творческое самочувствие.
— Вы были в Третьяковской галерее?
— Нет, не был. Собираюсь завтра.
— А в какое время?
— В двенадцать часов. А что?
— Нет, ничего. Я — так.
Не думая совершенно о том, что за этюд у них получится, они повторили, как полагается, слова, «забыли» их на секунду и потом «пустили» себя на волю случайностей и своих явных и тайных побуждений.
Он сидел в каком-то созерцательном состоянии, взгляд лениво блуждал по полу. Она мельком взглянула на него и добродушно улыбнулась. Потом занялась своими мыслями, подошла к окну и стала смотреть на весеннее небо с бегущими облаками, на голые тополя, на остатки снега на крышах... И вдруг, как-то совсем неожиданно, спросила его: «Вы были в Третьяковской галерее?»
Вопрос застал его врасплох. Он, видимо, не сразу сообразил, кто его спрашивает, и, не долго думая, чтобы только отвязаться, ответил: «Нет, не был» (и таким тоном, будто хотел добавить: и не собираюсь). Но, посмотрев на партнершу, почувствовал, что сказал что-то не то... Поправился: «Собираюсь завтра».
Было видно, что до этого он совсем туда не собирался. Но вдруг как-то неудобно стало ей признаваться, что не был...
Она не очень внимательно слушала, она все смотрела в окно на небо, на верхушки деревьев... И как-то механически, не придавая своим словам никакого особого значения, спросила: «А в какое время»?
Он совсем было растерялся, но, видя, что она на него не смотрит, и, поняв, что, очевидно, толком его не слыхала и не заметила его замешательства, быстро справился и решил (было ясно, что решил он только сейчас, в это мгновенье): «В двенадцать часов». И тут же у него мелькнул вопрос: «А почему она спрашивает? Она тоже хочет пойти?» Это было для него что-то новое... совсем неожиданное...
— А что?— спросил, как будто хотел узнать: вы не шутите? вы правда хотите идти со мной? Это было бы хорошо...
Она услышала в его словах что-то не совсем обычное, и это вывело ее из мечтательного состояния. Очнувшись (но не отворачиваясь от окна), она, должно быть, постаралась вспомнить весь разговор... Поняла, что по рассеянности сказала что-то не то, во всяком случае навела его на совершенно неуместные подозрения. И как ни в чем не бывало ответила: «Нет, ничего...» Затем приняла независимый, неприступный вид, медленно и осторожно (чтобы не растерять своей неприступности) повернулась к нему... Но он смотрел на нее так доверчиво, так дружески, так признательно, что неприступность рассеялась, и она не смогла удержать улыбки (хотя и сдерживала)... Какое-то время смотрела на него, видя в нем что-то новое и совсем не неприятное, даже наоборот... Отвернулась... опять посмотрела и, как бы говоря: ну что вы смотрите на меня? — сказала: «Я — так».
Чтобы не смущать ее больше, он перевел свои глаза куда-то в сторону — попался рояль, но он не видел его. На лице его было: какая она все-таки хорошая.
Она взглянула еще раз в окно, взглянула на него, на рояль и, какая-то успокоенная, потихоньку, не оборачиваясь, вышла из комнаты.
Он долго смотрел на закрытую дверь. В глазах его было недоумение: почему она ушла? разве я обидел ее?