Ответа ГУСа в архивном деле нет, но смысл его «классовых» претензий понятен из процитированного документа. Мы не знаем, чем же всё-таки закончилось это дело, были ли развеяны сомнения растерянных цензоров Главлита. С одной стороны, ГУС всё же был главнее Главсоцвоса, поскольку, согласно особому постановлению Совнаркома, именно он должен был давать разрешение на издание той или иной детской книги. «Нарушившие это постановление, — говорится в нём, — подлежат ответственности по ст. 184 Угол, кодекса РСФСР, а книги, изданные с нарушением настоящего постановления, подлежат конфискации в судебном порядке». С другой же — Главсоцвосом была пущена в ход тяжёлая артиллерия — апелляция к авторитету вождя мировой революции, который и в детстве был большим гуманистом.
Биография вождя, хотя и непременно учитывалась, не всегда спасала книгу. В том же году из библиотек был изъят «Обрыв» Гончарова как «не имеющий ничего общего с нашей рабоче-крестьянской читательской массой», но с такой примечательной ремаркой: «Для нас „Обрыв“ имеет историческое значение лишь косвенно — потому, что действие происходит на родине Ленина» (имеется в виду Симбирская губерния).
Возможно всё же, что «Курочка-Ряба» и «Белочка» были тогда запрещены. Эта замечательная история, по-видимому, получила известность и за стенами Наркомпроса, о чём свидетельствует следующий запрос с грифом газеты «Правда»:
«МОСКВА. НАРКОМПРОС. тов. ЯКОВЛЕВОЙ. Лично. Уважаемый товарищ! Прошу не отказать переслать на моё имя в редакцию газеты „Правда“ переписку о запрещении детской сказочки „Курочка-Ряба“.
С коммунистическим приветом Мих. Кольцов».
Заместитель наркома просвещения Яковлева ответила, что «вопрос этот будет обсуждаться на Коллегии Наркомпроса» и она сможет «дать ответ по существу» после его рассмотрения. Видимо, работавший тогда в «Правде» Михаил Кольцов увидел в этой истории колоритный материал для очередного фельетона, но следов его не обнаружено.
Порнографический «Конёк-Горбунок»
«Фабула — православный (это всюду автором выделяется) Иван-дурак наперекор своим умным собратьям становится царём, — нельзя лучше сатира на дореволюционную Россию. Но беда в том, что услужливый автор, как националист — ненавистник басурман и мечтающий о „святом кресте“ даже на Луне (конечно, в образе сказочных достижений), глубоко верует в звезду Ивана-дурака. Не в пример сказкам Пушкина сказка Ершова лишь лубочная карикатура на них. По части воспитательной для детей в ней всё от реакционного и непедагогического, — здесь всё по царю мерится и по боярам. Восхваляется „Царь-надежда“, которого, конечно, народ встречает восторженным „ура“. На с. 42 — даже порнография — царь, „старый хрен“, жениться хочет: „Вишь, что старый хрен затеял: Хочет жать там, где не сеял! Полно, лаком больно стал!“
На основании вышеизложенного считаю „Конёк-Горбунок“ к выходу в свет нежелательным, если не недопустимым.
Лев Жмудский. 1 декабря 1922 г.»[70].
Отзыв написан на бланке с шапкой «Политредактор» и оставленными строками для следующих пунктов: «Автор. Название. Точное указание мест, политически недопустимых или сомнительных (в сложных случаях указать мотивы)». Такие формы заполняли редакторы Политотдела Госиздата, которым, в знак особой доверенности, Главлит разрешал самим, минуя общую цензуру, допускать или не допускать к печати книги, предполагаемые к выпуску в свет.
Это был «сложный случай», и политредактор вынужден был как-то мотивировать запрещение знаменитой сказки.
Забавно, но тут он не был особенно оригинален. После выхода в 1843 году третьего издания «Конька-Горбунка» сказка Ершова не печаталась тринадцать лет, подвергаясь цензурному запрету, — правда, по мотивам, прямо противоположным аргументам Льва Жмудского. В 1855 году (напомним читателям, что это был последний год «эпохи цензурного террора») один цензор не позволил выпустить очередное издание ершовской сказки, поскольку в ней «встречаются выражения, имеющие прикосновение к православной церкви, к её установлениям и поставленным от правительства властям (…) во многих шуточных сценах приводится имя Божие и употребляется крестное знамение»[71].
«Я говорил (…) о „Коньке-горбунке“: его хотят печатать новым изданием, а бестолковая цензура не пропускает его», — записывает А. В. Никитенко 2 июля 1855 года в не раз уже цитировавшемся «Дневнике». — «Елагин говорит в своём докладе, что в этой сказке излагаются „несбыточные происшествия“»[72].
В 1856 году четвёртое издание «Конька-Горбунка» наконец вышло в свет, однако автору пришлось переработать текст, смягчив те места, на которые обычно обращали внимание цензоры.
Оберегая нравственность «детей и народа», цензоры дореволюционного времени порождали, как видим, столь же гротескные анекдоты, что и их советские преемники. Приведём только ещё один пример. Целая баталия разразилась на заседании Особого отдела Учёного комитета Министерства народного просвещения в 1897 году. Члены его, ведавшие допуском книг в ученические и бесплатные народные библиотеки-читальни, вполне серьёзно обсуждали вопрос о допуске в них «Сказки о царе Салтане». Их шокировали, в частности, такие строки:
А потом честные гостиНа кровать слоновой костиПоложили молодыхИ оставили одних.
Мнения разделились: три члена и сам председатель «дореволюционного ГУСа» «полагали, что необходимо их из сказки исключить, так как „они (строки) могут дать повод ученикам к неуместным расспросам и разговорам“»; пять других членов, «признавая такое опасение в известной мере основательным по отношению к городским детям», считали всё же, что они «не явятся препятствием для сельских школ, ученикам которых, растущим в иных условиях, слова эти представляются совершенно естественными и не вызовут в воображении никаких картин, от которых их следует оберегать» [73]. (Помните: «Дело педагогов — объяснить детям, что золотых яиц куры не несут, и деревенские дети сами это прекрасно знают»?!)
Большинством в один голос (было устроено даже голосование) победили сторонники второй, «сельскохозяйственной» точки зрения, но книга была допущена только в сельские библиотеки. Сам Пушкин, конечно, смеялся бы до упаду, доведись ему узнать об этой полемике, равно как и об отзыве Льва Жмудского, запретившего «Конька-Горбунка», который так понравился в своё время Пушкину («Теперь этот род сочинений можно мне и оставить…»).
Где венчалась Муха-цокотуха?
«В Гублите мне сказали, что муха есть переодетая принцесса, а комар — переодетый принц!!. Этак можно сказать, что „Крокодил“ — переодетый Чемберлен, а „Мойдодыр“ — переодетый Милюков.
Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо!!. Возражают против слова свадьба. Это возражение серьёзное. Но уверяю Вас, что муха венчалась в Загсе. Ведь и при гражданском браке бывает свадьба…
Мне посоветовали переделать „Муху“. Я попробовал. Но всякая переделка только ухудшает её. (…) Да и к чему переделывать? Чтобы удовлетворить произвольным и пристрастным требованиям? А где гарантия, что в следующий раз тот же Гублит не решит, что клоп — переодетый Распутин, а пчела — переодетая Вырубова?»
Это — отрывок из письма К. И. Чуковского начальнику ленинградской цензуры И. А. Острецову, занесённый в дневник писателя под 6 августа 1925 года.
Именно в эти годы была объявлена непримиримая война «чуковщине». Целая армия учителей, журналистов, литературных критиков и, конечно же, цензоров набросилась на сказки Чуковского, обвиняя автора во всех смертных грехах. Включилась в эту войну и сама Крупская, возглавлявшая тогда Главполитпросвет. Особенно невзлюбила она «Крокодила», напечатав о нём большую статью в «Правде» (1 февраля 1928 года). Ей очень не понравилось, что «крокодил целует ногу у царя-гиппопотама», что «перед царём он открывает душу», строки: «Вашему народу я даю свободу, свободу я даю!»: «Что вся эта чепуха обозначает? Какой политический смысл имеет? Какой-то явно имеет… Я думаю, что „Крокодил“ нашим ребятам давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть». Такой авторитетный отзыв жены и верной соратницы покойного вождя повлёк за собой, конечно, оргвыводы: детские книги Чуковского тотчас же стали изымать из библиотек, цензоры стали запрещать очередные их переиздания и т. д.
Высокопоставленные дамы приняли даже «Резолюцию Общего собрания родителей Кремлёвского детсада» под названием «Мы призываем к борьбе с „чуковщиной“» (опубликована в № 4 журнала Главсоцвоса «Дошкольное воспитание» за 1929 год). Они призвали объявить бойкот «чуковщине», особенно в «переживаемый страной момент обострения классовой борьбы», когда «мы должны быть особенно начеку и отдавать себе ясный отчёт в том, что если мы не сумеем оградить нашу смену от враждебных влияний, то у нас её отвоюют враги. Поэтому мы, родители Кремлёвского детсада, постановили: не читать детям этих книг, протестовать в печати против издания книг авторов этого направления государственными издательствами (…) Призываем другие детские сады, отдельных родителей и педагогические организации присоединиться к нашему протесту…»[74]