В газетах нельзя опубликовывать данные, которые были почерпнуты из документов (книг, брошюр, докладов и т. п.), на которых имеются надписи: „Секретно“, „Только для членов партии“».
Постепенно охрана военных, экономических и прочих секретов (очень часто — секретов Полишинеля) стала доминирующей в практике Главлита, оттесняя на второй план политическую и идеологическую цензуру, тем более что исполнение её всё больше и больше брали на себя редакторы и сами авторы.
Охране гостайн в печати уделено внимание в особом постановлении ЦК ВКП(б) от 5 апреля 1931 года, в котором очерчен круг вопросов, на который органы цензуры должны обратить первостепенное внимание в процессе предварительного контроля. К ним, помимо политико-идеологических, отнесены вопросы экономики, статистики, медицинского обслуживания, военного дела и даже метеорологии. С этой поры воцарилась ведомственная тайна, ибо все такие материалы Главлит мог разрешить к печати только «при наличии виз» их руководителей. Они же, как говорилось в постановлении, «должны ежемесячно представлять в Главлит перечень сведений, которые являются государственной тайной». Другими словами, они сами могли объявить государственной тайной всё, что им выгодно по тем или иным причинам или что вообще заблагорассудится. Различные министерства (тогда — наркоматы) необычайно широко воспользовались таким правом и, несмотря на ликвидацию Главлита и отмену цензуры, пользуются им до сих пор — особенно в области экологической безопасности.
Чем болели сексоты ГПУ
Из «Отчёта Петрогублита за 1923/24 год»[65]:
«ГПУ, в частности Политконтроль ГПУ, — это тот орган, с которым Гублиту больше всего и чаще всего приходится иметь дело и держать самый тесный контакт. Политконтроль осуществляет последующий контроль изданий, предварительно разрешённых Гублитом, и привлекает всех нарушителей закона и правил о цензуре. Гублитом зачастую выполняются задания, исходящие из Политконтроля, которые он по тем или иным причинам не может взять на себя в целях конспирации, и наоборот. В отношении просмотра изданий (предварительного) также бывают случаи совещаний с Политконтролем и обязательная отсылка копий отзывов о запрещённых изданиях для сведения и установления источника получения оригиналов. В большинстве случаев последнее приходится выполнять Гублиту, как учреждению расшифрованному. Политконтроль не всегда достигает цели. (…) Всё, что мог при контроле установить представитель Гублита, не установит представитель ГПУ, перед которым язык и голова слишком неразговорчивы и настороже (!)».
Здесь уже прямо и недвусмысленно говорится об агентурносыскных функциях советских цензоров. Заведующий Ленинградским гублитом Энгель с некоторым сожалением говорит далее о том, что он не видит иного выхода, как «делить нашу работу с ГПУ», поскольку «штат Гублита не даёт возможности взять на себя её полностью». Позднее, в 1927 году, он даже жалуется на то, что до сих пор «не налажены взаимоотношения с Политконтролем ГПУ — он и мы несём (так! — А. Б.) одну и ту же работу. (…) Имелись случаи, когда разрешённые нами книги задерживались Политконтролем ГПУ по идеологическим соображениям».
Советская цензура всегда работала рука об руку со «славными органами» и строго пресекала любые попытки освещения и тем более критики их в печати. В двадцатые годы журналисты ещё позволяли себе кое-какие вольности, касаясь табуированных тем. На это последовал строгий окрик Главлита, разославшего по всем инстанциям такой совершенно секретный циркуляр: «В связи с появившимися в печати заметками о деятельности ОГПУ (…) вновь предлагаем вам не допускать в печати каких бы то ни было сообщений, связанных с деятельностью ОГПУ, не согласовав предварительно вопрос о напечатании с Политконтролем ОГПУ».
Первоначально эти органы должны были заниматься контролем над книжными предприятиями: типографиями, библиотеками, издательствами, редакциями журналов и газет, а также подвергать физическому уничтожению издания, запрещённые Главлитом.
Однако начиная с 1923 года каждое печатное произведение — книга, журнал, газета, любая публикация — внимательно изучалось в Политконтроле ГПУ (затем ОГПУ, НКВД, КГБ) на предмет выявления огрехов, допущенных цензурой. Руководство местных отделений Главлита должно было давать объяснения — кем, когда и по какой причине пропущен в печать «криминал». Так, в 1928 году заведующий Ленгублитом Энгель прислал в Политконтроль объяснительную записку «По поводу списка книг, представленных Политконтролем ОГПУ как конфискованные». В числе девятнадцати конфискованных книг оказались даже две книги, повествующие о провокаторах, слежке, охранке и секретных застенках в дореволюционной России, — видимо, из опасения, что они могут вызвать у нашего самого проницательного в мире читателя ненужные и опасные параллели и аллюзии. По настоянию ОГПУ конфискованы были книги В. Л. Бурцева «В погоне за провокаторами» и П. Е. Щёголева «Секретные сотрудники и провокаторы». По справке Энгеля, они были «задержаны ГПУ в типографии из-за соображений специального характера», под которыми подразумевались, очевидно, сведения о самом механизме, технике политического сыска, взятые на вооружение преемниками жандармских отделений.
И тем более вызывали гнев и раздражение «органов» публикации, в которых фигурировали не их достойные предшественники, а непосредственно сами их сотрудники. Особенно красочен случай запрещения 22-го номера ленинградской «Врачебной газеты» (на самом деле это научный журнал). В объяснении Энгеля по этому казусу сказано кратко: «Описание случая болезни сексота ГПУ. Редактор тов. Кантор. Явная наша ошибка». Дело возникло по поводу разрешённой Ленгублитом статьи «Алкоголизм в этиологии неврозов», присланной из Курского невро-психиатрического диспансера доктором К. К. Спицыным. В совершенно академическом тоне доктор рассказывает о «больном И. В. И., 37 лет, члене ВКП(б), сексоте ГПУ», который поступил в больницу «в крайне депрессивном состоянии». Он жаловался на то, что «не может находиться в людных местах, хотя по роду своей работы ему это необходимо», «всё вселяет в него непобедимый ужас», «непонятный страх»: он даже направил в партийную ячейку письмо, в котором грозился покончить с собой. «Анамнез», приведённый в статье, таков: больной И. пить начал с 1915 года, но умеренно; однако в конце 1917-го, вступив в партию и одновременно в ЧК, окончательно поддался своей «слабости».
«Как сознательный человек, — продолжает курский психиатр, — он понимал, что позорно быть членом партии, агентом ГПУ, быть на хорошем счету и пить». Поэтому он свою болезнь — хронический алкоголизм — скрывал всеми доступными ему способами и больше всего в мире боялся разоблачения… А разоблачить его, когда «И. был в открытой службе», прежде всего могли его непосредственные начальники. С переходом же в сексоты (секретные сотрудники) разоблачителями его могли стать такие же сексоты, как и он сам, — он же их не знает, — то есть, по его словам, «любой гражданин». Ему стало мерещиться, что его окружают одни лишь сексоты… И. стал избегать людных мест: перронов, площадей, демонстраций, что очень затруднило, по его признанию, выполнение им служебных обязанностей. Далее доктор подробно описывает методику лечения больного И. — не без допускаемых тогда ещё приемов фрейдистского психоанализа — и заканчивает эту замечательную в своём роде историю болезни весьма оптимистически: «Гражданин И., будучи весьма сметливым от природы человеком, понял суть своего заболевания, условные связи распались, и он служит вновь», — с чем мы его и поздравляем…
Не менее любопытна история запрещения до выхода в свет книги Рубуса «НТУ». О ней в ответе Энгеля сказано: «Отзыв благоприятный. Советский авантюрно-научный роман, идеологически вполне выдержанный. Смущает подробное описание органов ГПУ. ГПУ высказалось против издания романа. Роман не был выпущен». Как удалось выяснить, под коллективным псевдонимом Рубус скрылись два автора — Лев Александрович Рубинов, бывалый человек, популярный в Ленинграде двадцатых годов адвокат, и 25-летний студент Лев Васильевич Успенский, ставший затем известным писателем. В «Записках старого петербуржца» младший из Львов рассказывает, как они пришли к мысли написать что-то вроде пародии на современные научно-фантастические романы. Роман в Ленинграде тогда не вышел, но в 1928 году харьковское издательство «Космос» осуществило издание книги Льва Рубуса «Запах лимона». В нём повествуется об изобретении в Советской России нового вещества — «революционита», неисчерпаемого источника энергии, о борьбе сотрудников ГПУ с английскими шпионами, пытавшимися овладеть этим секретом, и т. п. Судя по всему, это и есть запрещённый в Ленинграде роман «НТУ» (расшифровывается в «Запахе лимона» как «Нефть. Транспорт. Уголь»; кроме того, это инициалы главного чекиста-разведчика, эдакого предтечи «майора Пронина», — Николая Трофимовича Улитина). Встретив затруднения в ленинградской цензуре, авторы, изменив название, послали рукопись в Харьков. Тамошние чекисты и цензоры оказались не столь бдительными, и книга благополучно вышла в свет. Такая проделка могла ещё состояться в двадцатые годы; в дальнейшем сведения о запрещённой каким-либо местным гор-литом рукописи вносились в особые циркулярные списки Главлита и рассылались на места.