Подобных выходок Аполлон Григорьевич не позволял себе со студенческих лет, когда швырнул в замшелого преподавателя горелкой Бунзена. Служба в полиции приучила к равнодушию. В крайнем случае — обратить глупости в шутку, и все. Но в это утро его буквально сорвало с катушек. Глупость была столь очевидна, а последствия столь печальны, что наработанный цинизм не совладал. И плотину, давно сдерживаемую, прорвало.
Чтобы не сорваться на безвинных людях, Лебедев ехал молча, крепко стиснув зубы. Он старался не думать, что же теперь делать. А про Антонину вовсе забыл. Вот ведь как. Несчастный ротмистр, устроившись на козлах, всей спиной ощущал, какая скала гнева нависает над ним, и боялся пошевелиться.
Полицейская пролетка на всем скаку повернула с Невского и замерла у гостиницы «Европейская». Адъютант спрыгнул так торопливо, словно ехал на гвозде, и, стараясь лишний раз не заглядывать в страшное лицо, указывал дорогу.
Поднялись на второй этаж. Тут, как водится, располагались только самые дорогие номера. Но постояльцев не было видно. Зато весь коридор был забит городовыми и чиновниками 1-го Казанского участка. Лебедеву беззвучно уступали дорогу и официально приветствовали. Он лишь молча кивал знакомым.
Вендорфа предупредили о появлении значительной особы. Полковник выбежал сам. Был он непривычно растерянный, какой-то взлохмаченный и словно неумытый. Как собачка, потерявшая хозяина.
— Уж так ждем вас… — пробормотал он.
— Я предупреждал? — вместо «здрасьте» проговорил отчетливым шепотом Лебедев.
— Аполлон Григорьевич…
— Нет, я вас пре-ду-пре-ждал?!!
— Ну хорошо, после, сейчас не до этих счетов…
— Ах, не до этих?!! Но я вас предупреждал?!!
Чиновники и городовые старательно отвернулись, чтобы не оскорбить начальство, которому доставалось на орехи.
— Господин Лебедев, прошу вас! Случай чудовищный! Это такая семья… Такое влияние имеют… Надо браться со всех сил.
Аполлон Григорьевич хотел бы высказать все, что думает о глухоте начальства вообще и кое-кого в частности, но вместо связной тирады из него вырвалось все то же «я вас предупреждал». В конце концов, этого было достаточно. Да и гроза Вендорфа уже достаточно освежила. Поставив на гостиничный ковер желтый чемоданчик, Лебедев нащупал в кармане жестянку, хрустнул леденцами и сказал:
— Хорошо, что теперь вам надо «браться»…
— Все что хотите! Кого укажете, вызовем, — опережая неизбежный вопрос, заторопился Вендорф. — Я уже и сыскную вызвал. Сам Вощинин приехать не мог, он в Москве, но дельного чиновника пришлют: Раковский, коллежский секретарь, слышали, наверно?
— И слышать не желаю. Что произошло?
— Может, пойдете, сами взглянете?
— Я и так знаю, что там увижу. Как нашли, когда?
— Господин Лесников! — крикнул Вендорф.
Из номера вышел господин среднего роста в мундире капитана с тщательно прилизанным пробором.
— Вот чиновник участка, ведет дело…
Лебедев молча воззрился на бывшего армейского, попавшего в полицию. При способностях и дельном уме пехотные офицеры в полицию не переводились. Или напился, или проворовался, или солдата избил до полусмерти. Начальство дело замяло, с условием перевода в полицию. Масса достоинств читалась на сонном лице.
— Чего ждем? Докладывайте, — приказал Вендорф.
Лесников словно очнулся и зачитал по составленному протоколу: около восьми было обнаружено тело. Дверь в номер была открыта. Жертву нашла мать, которая заехала с ранним визитом.
— Это все? — спросил Лебедев.
Капитан почесал щеку и сказал:
— Пока еще протокол составляем…
— Аполлон Григорьевич, да вы сами взгляните, я приказал ничего не трогать…
Вендорф уже и сам был не рад, что вызвал такого дельного чиновника. Подхватив криминалиста под локоток, чуть не насильно повел его в номер. Лебедев довольно резко высвободил руку и вошел первым.
Номер высшего класса обставлен мягкой мебелью в модный цветочек, с потолка свешивалась бронзовая люстра в хрустальных льдинках, а стены обильно украшали копии малых голландцев, с изобилием амстердамских рынков.
— Уже поторопились снять? — спросил Лебедев, не найдя тела на привычном крюке.
— Прикасаться не смели. Находится на должном месте. — Вендорф указал на диванчик с высокой спинкой.
Лебедев подошел к месту.
На персидском ковре, среди язычков и завитушек, лежало тело, ноги были поджаты, а руки неестественно вывернуты. Лицо уткнулось в шерстяной ворс, густо пропитанный желтовато-бурой жижей.
— Кто это? — спросил Аполлон Григорьевич, ожидая увидеть совсем другое.
— Так это же Дмитрий Юнусов! Единственный сын князя Юнусова! Древнейшая аристократическая фамилия! Триста лет на службе трону. Герб и прочее. Поступил на дипломатическую службу, проявил отличные способности и заслужил похвалу начальства! Надежда и гордость престарелых родителей! Такая трагедия! Единственный сын! Последний стебелек древнего рода! Прошу вас, сделайте все, что можно! Надо найти и покарать убийцу.
— Подумаешь, юноша совершил самоубийство… Нервы и фантазии. С кем не бывает. Почему вдруг решили, что это убийство?
Вендорф сделал вид, что не понял намека.
— Этого не может быть! — уверенно сказал он. — Блестящий молодой человек, жизнерадостный. Еще вчера заезжал к родителям и делился своими планами. Впереди прекрасная карьера и служба в нашей миссии в Англии. Ему подыскали прекрасную невесту. Какое тут самоубийство…
— Может, невеста не понравилась?
— Аполлон Григорьевич, не время для шуток! Надо что-то делать. Я должен… Мы обязаны найти убийцу хотя бы ради честного имени семьи. Нельзя, чтобы такое пятно легло на древний род.
— Конечно, древний род. Это не какие-то безвестные учительницы-содержанки.
— Господин Лебедев… — Голос Оскара Игнатьевича приобрел стальной накал. — Я не милости прошу, а исполнить ваш служебный долг. Не тратьте время, приступайте. Вдруг убийцу еще можно задержать по свежим следам. Найдите их…
И полковник величаво удалился, предоставив криминалисту поле деятельности.
Не страх перед начальством, а профессиональный долг принуждал. Стараясь не тревожить тело, Лебедев осмотрел голову, шею и руки. Точно сказать пока нельзя, но, кажется, к хлороформу подмешали еще что-то. Это надо выяснять не здесь.
Оставив жертву в покое, Аполлон Григорьевич прошелся по комнате, убеждая сам себя, что ищет следы. Но предметов и деталей он не замечал. Внезапно напало такое отчаяние, такая беспомощность с печалью пополам, что сильный духом мужчина был в шаге от того, чтобы пустить слезу. Ничего не мог поделать с собой. Какие тут улики искать.
Требовалась краткая передышка, чтобы собраться с мыслями. И себя заодно.
* * *
Лебедев сбежал. Бросил на ходу, что вернется через четверть часа, и не дал Вендорфу рта открыть. Побродив по гостинице, он завернул в новомодное заведение, именуемое баром. Подобное место в столице имелось только в ресторане «Медведь». И в «Европейской». Официант за стойкой, или как его теперь называть, сверкал крахмально-белым кителем, излучая само радушие. Он спросил, чего господин желает отведать, есть ликеры, хорошие вина, отличные виски и даже чудо чудес — смеси разных напитков, именуемые «коктейль». Официант произнес это слово в два ударения: «кок» и «тейль», следуя модному правилу.
Лебедев потребовал водки. На лице официанта мелькнула досада, сразу же обратившись благодарной улыбкой. Аполлон Григорьевич не знал, напьется или просто оглушит себя рюмкой-другой. Он знал только, что надо залить тоску нестерпимую. Иначе наделает глупостей. Может, Вендорфу физиономию начистить. Да мало ли что… Хорошо хоть Гривцов не видит, в какую тряпку превратился великолепный друг.
Официант поставил серебряное блюдце, на котором виднелся хрустальный наперсток, пожелал приятного аппетита и отошел. Увидя запотевшую рюмку, Аполлон Григорьевич заглянул к себе в душу и понял, что пить не сможет. И напиться не сможет. И что теперь делать, решительно непонятно.
Позади кто-то вежливо кашлянул.
Лебедев ответил не глядя:
— Передайте полковнику, что скоро буду. Потерпит, ничего не случится.
— Прошу простить… — сказал нежный голосок. — Это неприлично, но не смогла удержаться… Вы тот самый знаменитый Лебедев?
С неприличным восторгом смотрела барышня скромного вида, по одежде приезжая. Как все-таки далеко шагнула его слава. В другой день Аполлон Григорьевич распустил бы хвост и не отпустил эту малышку без приятного знакомства. Но сегодня хотелось одного: чтобы его оставили в покое. Не надо ни женщин, ни улыбок, ни радости, когда на душе мгла и скрежет зубовный. Он пробурчал что-то невнятное.
— О, я так рада! — залепетала провинциалка. — Позвольте ваш автограф! Я покажу его маман, она будет счастлива. А племянники — просто в восторге!