Сколько там натикало? Ого! Второй час. А не пора ли тебе, Эдушка, на боковую? Спокойной ночи.
Романа я очень ждал, а он пришел последним. Я и через Анюту его приглашал, и через Томку. Думал, что скажу ему: "Рома, я всегда мечтал о брате. Ты - мой брат".
Перебирал в памяти все, что знаю о нем. Как однажды делали уколы, а он ушел со второго урока и больше в тот день не появился. И я подумал: ну и трус!
Вспомнил, что он и летом ходил наглухо застегнутый.
Теперь только я понял, почему он заставлял меня "руками работать", когда собирал свой первый мопед марки РоСи-1. В классе, несмотря на ум, он все еще остается "новеньким". У нас таких не жалуют. Никто, кроме Иры Макешкиной, его по-настоящему не признал.
И Андрей, к сожалению, тоже. Они с Романом недолюбливают друг друга...
В "Медицинской энциклопедии" я все-таки вычитал, что гемофилия в наше время лечится, что она ослабевает к 20 и совсем проходит к старости. А больному нужен "щадящий режим". Нужен - значит, будет.
Я его очень ждал. А все получилось не так. Скованно и плохо. Только про уроки и говорили.
Врачи еще не разрешили (и мама-врач тоже), но я не выдержал, удрал сегодня в школу. Ну и отстал я!
По всем предметам гонят в хвост и в гриву!
Появился в классе, и на секунду стало тихо. Я прошел, не останавливаясь, мимо своего стола и направился в самый конец кабинета (была физика). Легонько толкнул Романа в плечо.
- Подвинься, не один сидишь.
- Вот новости. Так просторно было. - Он подвинулся, и, я чувствовал, с радостью.
Все снова занялись своими делами: кто зубрил формулы, кто списывал задачку, кто... Одна Ира Макешкина смотрела в нашу сторону. То ли с завистью, то ли...
Странно смотрела.
Левская зачастила в наш дом: два раза была! Черт те что!
- Чего ты повадилась? - грубо спросил я, открыв дверь.
Она растерялась.
- Я не к тебе. Я к Тамаре.
- Привет. - Томка тут как тут, сияет. - Я тебя жду-жду. У меня новая выкройка, хочу себе макси сшить, а юбка не получается. Идем, посмотришь.
Я думал, Анюта только в химии дока.
Прислушался. Какие-то бабьи у них разговоры. Причем больше Томка трещит, а та иногда слово вставит своим тихим голосом.
- Тебе, Анечка, артист этот, что пел вчера по телевизору, понравился? Такой кудрявый-кудрявый. Я прямо влюбилась.
- Чересчур кудрявый. А голос хороший. Но мужчина не может, не должен быть таким кудрявым и сладким до слащавости...
- Да что ты, подружка! - перебила сестра. - В этом вся красота, а ты "голос". - Она заговорила почти шепотом, но я прислонил ухо к двери и все слышал. - Знаешь, Анечка, я боюсь, что длинная вырасту.
Сейчас эта акселерация прямо беда. А ну если вымахаю с Босова, как же мне тогда туфельки на платформе носить?
- Да мода переменится, - успокоила большая дурочка маленькую, и они расхохотались. Куда как весело.
Черт, не дают уроки учить!
Вечером я пожаловался маме (с тех пор, как Томка стала моей пионеркой, я стараюсь ее не колотить).
- Она же не к тебе ходит, а к Тамаре, - удивилась мама.
- Анечка ко мне ходит, а не к тебе, - отрезала сестричка. - На что ты ей сдался.
- Не рычи на меня, - попросил я.
Стал уже думать, как отвадить Анюту, но она больше не появляется. Ни позавчера не была, ни вчера, ни сегодня.
- Пас!
- В левый глаз!
Обыграли мы соседний отряд в футбол. А здоровые были лбы пятиклассники. Я попросил своих мальчишек остаться. Девчонки-болельщицы тоже не хотели уходить, но Федя прикрикнул: "Что вам, красную карточку показать!" Кое-как мы от них отделались.
- Надо к Восьмому подготовить концерт для одного человека, - сказал я. - Кто доброволец?
- Для какого человека? - спросил вратарь.
- Для хорошего человека.
- Афанасия Андроновича? - спросил левый крайний.
- Дурак ты, что ли! - возразил центральный нападающий Федя. - Концерт для женщины. - И спросил с лукавым простодушием: - Для Любочки?
Не знаю, кто кого учит ехидству: он Томку или она его.
- Потом скажу для кого. Кто доброволец? - повторил я.
Цикламены растут прямо под снегом (в горах он не везде растаял). Берешь фиолетово-сиреневый цветок, а он холодный-холодный. И пахнет снегом, сыростью и весной.
Сначала заброска не совсем удалась. "Группа АБЭ"
попала в обитаемые места, где ничего не было, кроме следов наших предшественников. Зато потом нам повезло, мы набрели на фиолетовую полянку. Закричали как безумные, набросились как голодные. С жадностью. В полчаса корзина была полна. Если раздавать по цветочку (как пропуск на ВЕСЕННИЙ БАЛ), то на всю школу хватит - и учительницам и девчонкам.
- Тетя Маша, - приглашаю, - идемте в зал, мы вам небольшой сюрприз приготовили.
- Только мне ваших сюрпризов перед праздником не хватало, - бурчит, подымаясь по лестнице, наша техничка. - У меня еще на втором этаже не метёно...
Ты, касатик, скажи...
Но тут я распахиваю двери актового зала (Любочка на один урок выпросила для нас ключи)...
Сбоку на занавесе мои микромирята уже успели прикрепить булавками небольшой плакат:
С ПРАЗДНИКОМ, ТЕТЯ МАША!
- Начинаем концерт для тети Маши, посвященный Международному женскому дню, - объявляет Федяконферансье. Да, в футбол он куда лучше играет! А тут он все бьет мимо ворот: смотрит куда-то в угол, хмурится, бледнеет. Но я вижу, как зачарованно слушает песенки и стихи тетя Маша, как неловко она аплодирует после каждого номера, застенчиво поглядывая в мою сторону... Ей нравится! С такими же благодарными глазами я встречаюсь, когда помогу какой-нибудь старушке сесть в трамвай или перейти людный перекресток.
Мы дарим тете Маше свежие цикламены.
- Спасибо, милые, за уважение. - Она, наверное, тоже волнуется и поэтому хмурится, как наш конферансье. - Если мелу или чего, то приходите. А сейчас мне звонок давать, и на втором этаже у меня не метёно...
Девчонки вызываются ей помочь, просят веники.
А мы с мальчишками быстренько убираем сцену.
Концерт окончен. После звонка здесь будет урок пения.
Я прилизал свою бывшую лысину (волосы стали виться на концах еще больше!), сунул в плащ букетик цикламенов и...
И вспомнилась мне Пушкинская Полянка перед ОСЕННИМ БАЛОМ. Пожелтевшее от листопада небо.
"оЧей оЧарованье..."
Я свернул в рощу.
Эти пионеры делают меня таким примерным, таким пай-мальчиком, что последнее время сам себя не узнаю.
Где моя былая взбалмошность? Где мысли о вихрах?
Где жажда научиться небрежности, наконец?
Я поднял сморщенный мокрый лист. Не тот ли, что осенью щекотал меня черешком в носу? От него исходил легкий запах сырости, как от цикламена, но с каким-то табачным оттенком.
Эх, не курю!
Я присел на корточки, закрыл глаза, надеясь услышать Пушкина. Думал, вспомнится что-нибудь грустное, а загремело "К Чаадаеву". И несколько раз плясала, ликовала в памяти последняя строфа. Как лозунг, как выкрик - на! Я это шестикратно повторенное, рифмами громыхающее НА расколдовал:
Товарищ, верь: взойдет оНА,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сНА,
И НА
Обломках самовластья
НАпишут
НАши
ИмеНА!
Помчался в школу поделиться с Андреем. Он понимает толк в таких вещах, хотя ни за что сразу не согласится, будет спорить. Еще я подумал: как хорошо, что Мария Степановна заставляла нас учить Пушкина наизусть. Хоть мы, дурошлепы, и не понимали многого, но теперь из нашей памяти этих строк не вытрясешь.
Может, мы вообще учимся впрок, чтобы потом понять, зачем?
Небрежные юноши вроде того курсанта, которого Оля Савченко небось опять пригласила на бал, - такие, наверное, не бегают, как простые пацаны, по улицам. Но я все время сбивался на припрыжку. С мелкотой поведешься - и не такого наберешься. Среди моих гавриков есть только один человек, который старше меня лет на сто девяносто шесть, - Антропкина. Иногда я перед ней робею. Вот Федя свой человек.
И Света. И...
И я не пошел на весенний бал. Что мне там делать? Кто виноват, что я еще не вышел из пионерского возраста? У меня рост не тот. Для шейка сойдет.
Но шейк, один шейк? Это уже было. И потом Любочка не танцует шейк. А как она дотронулась до моей руки, я помню еще с ОСЕННЕГО БАЛА...
Перед самой школой я свернул совсем в другую сторону.
- Не какие-нибудь спекулянтские, сами собирали, - сказал я, протягивая букетик Марии Степановне.
Я боялся этой встречи. Мне казалось, что она меня забыла, как Людмила Бориславовна, которая путала меня с каким-то Вадиком, Но Мария Степановна пригласила в дом, только очень удивилась.
- От тебя, Эдуард, никогда не ожидала...
Все-таки она считала меня циником. Я еще раз порадовался, что не рискнул в восьмом классе прочитать тот отрывок из "Онегина", про ножки. Вряд ли бы теперь она стала со мной говорить и угощать чаем.
Лицо у нее было доброе, помолодевшее, и я вдруг ляпнул:
- А я вас Бабусей называл. Извините.
Какой я болван все-таки! Скажу, а потом уже подумаю. У нее даже ложка с айвовым вареньем застыла на весу.