он все-таки решил выдержать характер. Послонялся по лестницам, палубам, скромным салонам, приглядываясь к публике. Под закрытие успел выпить в буфете чаю с вафлями, покурил на корме, стряхивая пепел на освещенные буруны, клубящиеся из-под винта.
Наконец присмотрел местечко на крыше над механическим отделением, вскарабкался, рюкзачок под голову, и залег.
Звезды в небе — хорошо. Правда потряхивает, но зато тепло, и если до утра никто за ногу не сдернет, лучше не придумаешь.
Выделялась на теплоходе группа студентов-филологов из Московского университета, возвращавшаяся с практики через Иркутск. Человек около двадцати, парней и девушек в группе примерно поровну, может быть, девушек чуть больше. Они привлекали внимание этакой столичной раскованностью, были шумны и нахальны, фальшиво, как в захудалой самодеятельности, наигрывая представителей центра, где только и есть знания и подлинная культура — вот, мол, какие мы, полюбуйтесь, говорили они походками, жестами, преувеличенно громкой речью, посмотри-ка на нас, глухая провинция, набирайся, если можешь, ума-разума. Иван поначалу их резко не принял, невзлюбил. Днем их девушки щеголяли в смелых купальниках, смущая местных не столько голью, сколько худобой, а вечерами принаряжались в яркие платья, красились и делали немыслимые прически и, рассевшись на корме вокруг гитар, дерзко курили сигареты одну за другой. Не отставали от них и парни — в шейных платочках и плавках, они целый божий день, загорая, резались в карты и непристойно, напоказ, хохотали, потчуя друг друга бородатыми анекдотами. На коротких остановках, когда проплыли наконец опасное и страшное море и Ангара сузилась до естественных берегов, лишь один из них отваживался купаться вместе с Иваном. После ужина они выходили в отутюженных брюках и расстегнутых до ремня рубашках, сменив платочки на какой-нибудь камушек или дешевенький медальон.
И все-таки Ржагина тянуло к ним. Особенно по вечерам. Двое парней прилично играли на гитарах, за время поездки филологи, видимо, сжились и спелись. Пели негромко, достаточно стройно, и хотя песни в основном были Ивану знакомы, исполняли они их по-своему и так, что, как бы он ни сопротивлялся, ему нравилось. За вечер они выпивали несколько бутылок сухого вина — неторопливо, по глоточку, с отставом, и, когда небо чернело и высыпали крупные звезды, в полумраке у них начинались танцы. Гитаристы менялись, один специализировался по темповым, второй по сентиментально-медленным, и филологи соответственно то бесились, раскачивая палубу, то, разбившись по парочкам, топтались, любезничая и обнимаясь.
Ржагин стоял в сторонке, курил, наблюдая, а потом (во второй вечер) не выдержал и примкнул. Попрыгал, угостил улыбнувшуюся ему девушку сигаретой, и, стоило ему ответить на ее обыденные вопросы в своей неправдоподобной манере, как она в паузе помчалась посудачить с подружками, какой он весь из себя забавный. Теперь девушки (вообще падкие на все поблескивающее) засматривали на него иначе, сами приглашали на танец, знакомились и интересовались, вытягивая все новые и новые завиральные подробности. Решив наконен, что достаточно внедрен, Ржагин выбрал самую, пожалуй, эффектную из них, Катю, и постарался, чтобы остаток вечера ей не было скучно. Она прилипла к Ивану и только отмахивалась, когда ее окликали или завистливо упрекали, в шутку называя предательницей, и все требовала от Ивана новых рассказов. Неглупа, мила и чересчур доверчива, определил Ржагин, и, должно быть, невинна, потому что, проводив ее до каюты и как бы невзначай признавшись, что спит на трясущейся крыше под открытым небом, в ответ услышал глуповато-восторженное:
— Ой, Парамон, это, наверно, чудесно. Как я тебе завидую.
А наутро выяснилось, что Ржагин, уведя вечером Катю, сделал нечто непоправимо ужасное, ибо эта чистая и недалекая девушка была музой интеллектуального лидера группы Игоря Дунайского, поэта, несколько раз напечатавшегося и кому-то известного. Словом, скандал. Поэт Дунайский расценил происшедшее как измену (с ее стороны) и как кражу (со стороны Ржагина), причем кражу дерзкую, гадкую и подлую; у него украли нечто святое и неприкосновенное, нечто из личной собственности. Разобидевшись на весь белый свет, он заперся в каюте и, говорили, впал в прострацию. Без вины виноватая Катенька от завтрака до обеда просидела под дверью его каюты, умоляя простить, если она в чем-нибудь виновата, но Дунайский был непреклонен и не отпирал до самого ужина, хотя Катеньки под дверью после обеда уже не было — измучившись, она ушла к себе.
Между прочим, по тому, какими опущенными слонялись по палубам остальные, Ржагин определил, что авторитет Дунайского в группе достаточно высок.
К ребятам на корму поэт вышел вечером. Сраженный приступом ревности, был бледен и тих. Голосом страдальца не говорил, а вещал, его уязвленная душа выплескивала незаслуженную обиду и боль. Ржагин, и не думая скрываться, стоял поодаль и бесстрастно наблюдал. Ребята сидели стихшие, примолкшие, не смея притронуться к взыскующим скучающим гитарам, выжидая, что теперь предпримет вождь. Катя, спрятавшись среди девушек, время от времени бросала на поэта полуукоризненные, полувиноватые взгляды.
«Ну и цирк», — усмехался ядовито Ржагин.
Дунайский, почувствовав, что взял верх и окончательная победа не за горами, заметно окрепшим голом объявил: никаких танцев. Ни песен, ни анекдотов, сегодня будут стихи. Девушка, сидевшая с краю, подпрыгнула на скамейке и реденько захлопала. Парни сделали вид, что им интересно, и приготовились слушать, разлив по стаканам вино, разложив сигареты и спички.
Дунайский нараспев стал читать.
Отвернувшись и глядя на воду, Иван слушал. Еще вчера Дунайский не вызывал у него никаких эмоций, он его по ненадобности просто не замечал, но сегодня пути их нечаянным образом пересеклись, и Иван завелся. Ему уже все не нравилось в выскочке — и бабье жеманство, и гипертрофированное самомнение, и гнилое величие, и куча дряни там, где должна бы помещаться душа, и как сидит, и штаны его поганые, и голос перепуганного дистрофика, все не нравилось, решительно все. Но задираться без повода он бы не стал. Он бы промолчал, если бы стихи оказались стоящими. Но нет — манерно-томные, местами явно под известные женские, а в целом без направления, без своей идеи, лихо-, эффектно-пустозвонные, шельмующие. И способностей-то с гулькин клюв, всего лишь хилый зародыш, не жилец, задушат сильные злаки или своей волей зачахнет, как пить дать, а гонору-то, гонору, как у какого-нибудь очередного примака, трагически путающего невроз с поэтическим даром.
Дождавшись паузы, Ржагин круто развернулся и нарочито грубовато встрял:
— Завязывал бы ты, парень, а? Мутоту развел. Лучше сбацаем давай, все повеселее.
Тихо-тихо сделалось. У Дунайского крупно затряслись руки, и сердобольные девушки, защищая домашнего поэта, на