редким исключением, все были подвижники, чудики, бессребреники, и Серафима Никитична, вне всяких сомнений, лучшая из них.
Шефствовал над нами колхоз «Знамя труда» (в самом деле возрождался из пепла).
Добрые бабы отрывали от своих, подкармливали нас домашней выпечки хлебом, когда нас отрезал снегопад и мы грызли жмых. Старшие регулярно, а иногда и мы, мелюзга, работали на своих и на колхозных полях, сажали, пропалывали, убирали урожай, воровали горох, помидоры, огурцы, чистили сады у трудолюбивых и зажиточных.
Сколотили бригаду и разъезжали с концертами по близлежащим селам.
Дрались и сводили счеты втемную.
Старших учили, нас подучивали, и мы прекрасно сознавали, что главный наш университет — стихийная внутренняя жизнь группы. Одни предпочитали футбол, другие — любовь, третьи — карты.
В жаркие дни нас на подводах вывозили на реку. По праздникам жгли костры и пели протяжные печальные песни.
Сами построили новый колодец.
Побеги из дома случались редко, и бежали в основном девчонки из старшей группы.
Избили воспитателя Самсона Мефодиевича, и весь следующий месяц текла поганая жизнь.
Стала приезжать передвижка, и мы свистели и топали, когда «секретарь райкома» объегоривал фрица или «парень из нашего города» перескакивал на танке через провал моста, а потом мы с Бундеевым в уединении обсуждали увиденное, обсасывали, смакуя, каждый кусочек.
Всего нас, счастливчиков, насчитывалось сотни полторы, но за два с половиной года мне ни с кем не удалось сойтись так коротко, как с Саней. Приятельствовал я со многими, и в старших, и в младших группах, еще больше народу приятельствовало со мной, но друг на всю жизнь остался один-единственный. И связывает нас не только общее прошлое, не только поэзия (по-моему, с годами он пишет все лучше и лучше, а я не устаю восхищаться им), не только духовная близость тому порукой. Он еще и человек золотой. У него хватает ума, здоровья и душевных сил принимать меня вместе со всей той дрянью, что была во мне, есть, и с годами, если и убывает, то незначительно.
Под нашей низкой крышей формировались незаурядные индивидуальности. Одна Надька Заварухина что стоит; ее фокусы (область материально-телесного низа) удивляли, восхищали и вызывали смеховую разрядку — а это важно, это просто необходимо тоскующей голодной ораве. Или свихнувшийся на наших глазах Боря Телкин. Он заболел идеей огня, очищающего и мстительного пожара. Его много раз ловили за одним и тем же занятием — он обкладывал наворованной соломой избы, амбары, наши ветхие подсобки с намерением спалить все на фиг, потому что все это якобы необратимо осквернено, загажено, заражено зловонным дыханием, он считал, что лишь свежее, наново возведенное на прожаренном огнем пепелище, способно в будущем устоять, что лишь предварительно прокаленное не пожрет вредоносная въедливая бацилла; его били, наказывали, с ним разговаривали по душам — бесполезно, он замыкался, умолкал, после наказания делался тих и послушен и, когда чувствовал, что надзор ослаб, упрямо повторял свои безумные попытки. Или Витька Тутатчиков, по натуре лидер, вождь, будущий начальник крупной стройки. Матерщинник, ловкач, знаток воровской жизни, жаргона, он обучал нас не только картам и вкусным фразам, но и важным мелким премудростям, и они весьма кстати пришлись в той, иной жизни, кипевшей за нашим забором; он, как никто, умел драться, постоять за себя и несправедливо обиженного, легко жонглировал тремя подушками и издалека точно попадал ножом в цель. Или Славка Дурень (закурил в трехлетнем возрасте), несравненный исполнитель жалобных песен. Он обладал удивительной чистоты и силы уникальным ангельским голосом; вот кто не позволял нам заболеть короткой памятью — всякий раз, как только в наш ослизлый потолок начинал биться его неземной голос, все затихали, замирали там, где настигала песня, и слушали, и вспоминали дом, если он был, что-нибудь печальное, светлое, вдруг задумывались о веселой нашей доле, кто мы, откуда. Или Любка Сатана, огненно-рыжая, мускулистая, сильная, ни в чем не желавшая отставать от парней, азартно, мастерски игравшая в тряпочный футбол и русский хоккей (с консервной банкой), она настолько отвыкла от девчачьих повадок, что потом даже в туалет ходила в мужской компании и писала стоя через ширинку.
Ну да бог с этим.
Понимайте, как хотите, а мне важно было напомнить (себе?), что для тех, кто барахтался в этой купели, сколько бы ни минуло лет и что бы ни случилось, та водица останется чистой. Ее не замутить, не выплескать, не разобрать на мелкие нужды — она неприкосновенна.
В нас.
Каким бы балбесом или хитроумным болтуном ни вырос, ту ясную даль охраняет святая память. И надежнее солдата я не знаю.
СТЫЧКА
Семьсот километров до Братска поезд Красноярск — Лена полз без малого сутки, так что Иван успел и отлежаться, и прийти в себя, и соскучиться по новым впечатлениям. Двадцать часов пресной дороги утомили его — одноколейка, разъезды, частые изнуряющие стоянки в ожидании встречного, не считая законных, помеченных в строчках расписания.
Однако в конце пути он был вознагражден.
На подступах к Братску неожиданно начался железнодорожный серпантин. Поезд пропарывал невысокие горы, ныряя в сырые туннели, змеился или складывался кольцом, почти кусая себя за хвост, и медленно разгибался, взбираясь, падая, сворачиваясь в другую сторону. На скорости двадцать-тридцать километров в час приятно смотрелись округлые сопки, покрытые зеленой шерстью. По всему составу открылись окна, торчали головы, и временами, когда резко в сторону относило тепловозную гарь, можно было почувствовать, какой здесь чистый кедровый настой. Сибирское солнце пригревало лица, легкий ветерок, причудливо извивающаяся среди сопок дорога — для жителя средней полосы, и не подозревающего, что где-то есть такое, это был, несомненно, подарок.
В вагоне сделалось торжественно-тихо, когда поезд вполз на хребет плотины знаменитой Братской ГЭС. Смолкли даже неугомонные малютки-вертуны, впившись в окна вместе с папами и мамами. Слева шипящая, бурлящая пропасть, справа полная чаша некогда строптивой Ангары. Белизна бетона, белые кудри пены, могучие конструкции и страшный, возбуждающий грохот падающей воды, хотя пущена только первая очередь. Река, насильственно стесненная, перегороженная многотонным бетоном, принужденная рваться в щель, раскручивая барабаны, казалась излишне взволнованной, но достоинства своего не потеряла. Упругость ее нескончаема. И ревом, и чистым дыханием брызг и капельностью нависшего тумана, мощью, несгибаемостью своей, силой, она как бы оповещала, что ни утеснения, ни работы она не боится, потому что непобедима.
Ржагин, как и задумал, в Братске сошел, хотя, переговорив с