соседями по вагону, понял, что город покамест разбросан, пронумерован, Братск-один, Братск-два, и так до восьми, и неизвестно, какой лучше, шестой или третий. Словом, город только начинается, а начало у нас, как водится, чумазое, бесшабашное. Сошел он еще и потому, что железная дорога ему прискучила, и до Иркутска, как выяснилось, можно плыть по Ангаре; дольше, конечно, около трех суток, однако Ивана и это устраивало — к цели все-таки приближало, и никакой спешки или нетерпения он по-прежнему не испытывал.
Вновь по плотине, обок железнодорожного полотна, прокатился в обратном направлении теперь в автобусе. Приникнув к окошку, залюбовался тем, как остроумно и мастерски ловили омуля здешние орденоносцы-крановщики.
По расслабленным походкам, по ленивой вольности Иван определил, что у рабочих, должно быть, обеденный перерыв, краны развернулись жирафьими шеями к высокой воде, к мощным крюкам привязаны лески, и с высоты десятиэтажного дома крановщик удит. Рыба клюет, он ее подсекает, выдергивает серебрящуюся из воды и переправляет, словно очередную порцию бетона, на площадку, где подсобники вспарывают рыбке брюшко, очищают и любовно опускают в висящий над паяльной лампой котелок с кипящей водой... Местные утверждают, что уха, приготовленная таким современным индустриальным способом, по вкусовым качествам, по навару и калорийности, безусловно, лучшая в мире.
Ангара, вздыбившись у плотины на 56‑метровую высоту, по краям, и справа и слева, растеклась, расползлась едва ли предсказуемо, и поскольку стройка еще не закончена и подъем воды планируется до ста десяти, речной вокзал, естественно, строить пока не имело смысла. Старенький дебаркадер установили на относительно глубоком месте в углу искусственной бухты, и, когда Ржагин сюда добрался, к дебаркадеру только что пришвартовался теплоход «Советская Бессарабия», пустой, отдохнувший, переночевавший где-то неподалеку в Братском море. На берегу оживились дожидавшиеся посадки пассажиры, самые неусидчивые потянулись к трапу, хотя до отплытия оставалось еще минут сорок и каждому из желающих уехать администрация теплохода могла предложить на выбор место в любом классе.
Иван прилег на примятой траве. И услышал за спиной смешок:
— Сукин ты сын, Хохотало.
— Надюха!
— Сиди, не дрыгайся.
— Дела!
— Навязался на мою голову. Что ты все суешься, куда тебя не просят?
— Такой непутевый.
— Проваливай отсюда. Пижон червивый.
— То есть?
— Ты меня смущаешь. Я на этой посудине прокатиться собралась. Давай проваливай.
— Ну, Надь. Я где-нибудь под брезентом. Не помешаю.
— Что ты в самом деле? Противный. Другой дороги не знаешь?
— Разве я виноват, что все дороги ведут к тебе?
— Такая рыба срывается.
— Извини. Я нечаянно.
— Ага, ищи дуру.
— Честное пионерское.
— Скажи, не томи, куда дальше-то?
— Объедешь?
— Конечно. Надоел хуже горькой редьки.
— А если это рок, Надюха? Судьба? Может, есть смысл прогнать Драндулета?
— Ой, не смеши. Я же тебя знаю, Хохотало. У тебя язык как помело и слова из тебя — как пух из дырявой подушки.
— И все-таки. Подумай на досуге.
— Нечего тут думать. Я же тебе сказала, ты мне, в общем, нравишься. Но не подходишь. Пока.
— До встречи.
— Ой. Боже упаси.
И исчезла.
А Иван твердо сказал себе: вот закончит этот пробег и непременно разыщет... Тут явно какой-то знак... Не может быть, чтобы просто... Не узенькая тропка, могли бы и разминуться...
Маленькую Надьку Фокус он уважал за оригинальность.
Большая ему все больше и больше нравилась...
«Советская Бессарабия», сипло возвестив об отправлении, плавно отделилась от дебаркадера, уверенно развернулась на пятачке, очищенном от плавающих бревен, и осторожно, предельно осторожно, медленнее самого медленного пешехода стала пробираться по узкому фарватеру. Вся команда была начеку, передние и верхние зорко высматривали, чист ли путь, нет ли коварного топляка, способного пропороть днище, и если замечали что-нибудь подозрительное, давали отмашку, капитан подрабатывал назад, и матросы, повара, бутфетчицы и кастелянши, орудуя баграми с нижней палубы, сражались с юрким бревном, как с норовистым хищником. Вдоль фарватера, и дальше сколько окинет взгляд торчали над поверхностью рукотворного моря овершья затопленных деревьев. Одни, что покрупнее, еще в силе, возвышаясь по пояс в воде, другие — уже захлебываясь, ловя пожухлыми макушками последние капли воздуха. На километры вокруг умирающий на глазах лес. Умирающий стоя. Возле какого-нибудь непокорного кедра (с шишечками!) тесно и кучно, словно оглушенные взрывом всплывшие туши, плещутся обработанные, распиленные под вагонный размер лесины, сплавленные сюда явно по недосмотру, на беду и муку. Вода черная, смоляная.
Стоя впереди, справа по борту, не в силах оторвать взгляда от столь масштабного кладбища, страшно, до ненависти жалея реку и лес, Ржагин припомнил еще и прибрежные деревни, погребенные здесь же, и от бессилья и беспомощности сгас, раздавленный совершенно. Вот как. Плывем поверху, по морю, на комфортабельном теплоходе, музыка, приятный ветерок, солнышко греет, а там, под нами, в необъятной братской сырой могиле срубы, сараи, колодцы, скотные дворы, целые улицы с церквами и клубами. А уж о рыбе какая печаль. На плотине еще ловят в обеденный перерыв, а здесь недобитые деревья — они ведь и с удавкой на шее не тотчас испускают дух; вода обложила и жмет, а они слезятся отравой, и все живое в море, если не спасется бегством, конечно же, погибнет, всплыв под омертвелые кроны... Эх... Умные речи ведем, об опасности сигналим, а за забором тем временем нашу юную ненаглядную дочь насилуют...
Лишь в плотных сумерках, когда на теплоходе зажгли освещение и габаритные огни, и кедры с елями, тянувшие костлявые руки, отступили в речную промозглую темь, Иван оторвался от перил, размял затекшие ноги и, шатаясь, побрел по палубе в поисках буфета и места для ночлега.
Хотя до Иркутска по расписанию ходу около трех суток, билета он не взял, вспомнив, что давал зарок зайцем добраться до Байкала; к тому же с братской пристани на теплоход запускали свободно, и толкаться в небольшой, но все равно неприятной очереди к окошку под капитанской рубкой ему не захотелось. Теперь он слегка об этом жалел, потому что размяк и устал, потому что вечер опускался сырой и прохладный, и он бы сейчас с удовольствием уснул даже в восьмиместной каюте под разноголосый храп. Ему, кстати, ничто не мешало исправить ошибку и, пусть с опозданием, купить спальное место, но, злясь на себя,