и выживет, то станет калекой. Это необходимо, иначе другие последуют его примеру. Хорнблауэр знал, что в его эскадре все спокойно, но знал и другое: недовольство может выплеснуться в любой момент. И все же… ослушание было несколько иное, чем если бы матрос, допустим, отказался в шторм проползти по рею. В таком случае Хорнблауэр, при всей своей ненависти к жестоким наказаниям, без колебаний отдал бы виновного под суд. А тут… «Творческие принципы», – сказал Спендлав. Хорнблауэр понятия не имел, чем си-бемоль отличается от си чистого, но смутно догадывался, что для кого-то это может быть важно. Наверное, такого рода приказ и впрямь оскорбляет тонкую душу музыканта.
– Полагаю, он был трезв? – внезапно спросил Хорнблауэр.
– Как вы и я, милорд.
Тут ему в голову пришла новая мысль.
– Не может ли быть, что в музыке была опечатка? – спросил он, мучительно заставляя себя думать о том, в чем ничего не смыслил.
– Что ж, милорд, такое случается. Но не мне решать, что опечатка, что нет. И хотя ноты он читает, я не знаю, учен ли он грамоте, а если и учен, может ли прочесть по-итальянски. А там было сказано «дольче», в официальной музыке, милорд.
В глазах Кобба это усугубляло вину, если ее можно было усугубить. Хаднатт не только ослушался приказа, но и выказал неуважение к письменной инструкции, высланной из Лондона уполномоченным лицом. Кобб – морской пехотинец в первую очередь и музыкант во вторую. Хаднатт, вероятно, прежде всего музыкант и лишь потом – морской пехотинец. Но, резко одернул себя Хорнблауэр, тем важнее осудить Хаднатта. Морской пехотинец должен быть морским пехотинцем – в первую, вторую и третью очередь. Если каждый из них начнет решать, кем ему быть, военная организация развалится, а его долг – сохранить военную организацию.
Хорнблауэр внимательно изучал лицо Кобба. Тот говорил правду, как ее понимает, не искажая фактов в угоду личной предвзятости или из-за давней вражды. Если даже его действия внушены завистью или природной жестокостью, он сам этого не осознает. Трибунал сочтет его надежным свидетелем. И пристальный взгляд адмирала он выдержал без смущения.
– Спасибо, мистер Кобб. Я рад, что вы так четко изложили факты. Пока этого довольно.
– Спасибо, милорд. – Кобб с поразительной смесью проворства и воинской подтянутости поднял из кресла свое грузное тело. Каблуки щелкнули, рука взметнулась в салюте; он четко развернулся и вышел, печатая шаг, словно по метроному.
Спендлав и Джерард, вернувшись в кабинет, застали Хорнблауэра смотрящим в одну точку, но тот мгновенно взял себя в руки. Нельзя показывать подчиненным, что заурядная административная история по-человечески тебя огорчила.
– Будьте любезны, мистер Спендлав, составьте ответ сэру Томасу и дайте мне на подпись. Только подтверждение, но добавьте, что трибунал не может быть созван прямо сейчас, поскольку на сегодня у меня нет нужного количества капитанов.
Кроме как в особых обстоятельствах, для трибунала требовалось по меньшей мере семь капитанов. Это означало, что время подумать еще есть.
– Оркестрант, как я понял, на гауптвахте, – продолжил Хорнблауэр. – Напомните мне заглянуть к нему, когда я сегодня пойду в док.
– Есть, милорд, – ответил Джерард, тщательно скрывая изумление, что адмирал намерен посетить морского пехотинца, арестованного за бунт.
Впрочем, Хорнблауэру не потребовалось делать большой крюк. Он медленно прошел через прекрасный сад Адмиралтейского дома. Главный садовник – одноногий матрос Эванс – торопливо распахнул калитку в пятнадцатифутовом частоколе, который защищал док от воров, а на этом отрезке еще и отделял от адмиралтейского сада. Эванс, держа шляпу в руке, притоптывал у калитки, его косичка подпрыгивала, а смуглое лицо сияло широкой улыбкой.
– Спасибо, Эванс, – сказал Хорнблауэр, проходя.
Гауптвахта стояла на отшибе, приземистое здание из бревен красного дерева, уложенных наискось, возможно, в несколько слоев, под кровлей из пальмовых листьев в ярд толщиной, – хотелось верить, что она, по крайней мере, сохраняет прохладу. Джерард побежал вперед (Хорнблауэр ухмыльнулся про себя, представив, как тому несладко бежать по такой жаре), чтобы найти дежурного офицера с ключом. Наконец замок открыли, и Хорнблауэр заглянул в темноту. Хаднатт при звуке поворачиваемого ключа вскочил и шагнул к свету. Стало видно, что он совсем мальчик: на небритых со вчерашнего дня щеках почти не было щетины. Из одежды на арестанте были одни подштанники, и дежурный офицер с досадой прищелкнул языком.
– Оденься немедленно! – рявкнул он, но Хорнблауэр его остановил:
– Не важно. У меня очень мало времени. Я хочу выслушать этого человека, почему он оказался под арестом. А вы отойдите, чтобы не слышать.
Адмиральский визит застал Хаднатта врасплох, но юноша, похоже, и всегда был немножко не от мира сего. Он моргал большими голубыми глазами и переминался от смущения, подергиваясь длинным худым телом.
– Что случилось? Расскажи мне, – сказал Хорнблауэр.
– Ну, сэр…
Историю пришлось вытягивать из него вопросами, но в конечном счете рассказ Кобба полностью подтвердился.
– Я не мог играть ту музыку, милорд, ни за что на свете.
Голубые глаза смотрели в какую-то неведомую даль за головой Хорнблауэра, возможно созерцая нечто, невидимое всем остальным.
– Очень глупо было ослушаться приказа.
– Да, сэр. Наверное, сэр.
Хаднатт говорил с сильным йоркширским акцентом, и в здешней тропической обстановке это звучало странно.
– Как случилось, что ты завербовался?
– Ради музыки, сэр.
Чтобы выудить историю целиком, потребовались еще вопросы. Полуголодный мальчик в йоркширской деревне. Кавалерийский полк, расквартированный там в последний год войны. Оркестр, ставший чудом для ребенка, который за свои десять лет слышал только бродячих дудочников. Всепоглощающая потребность в музыке, разбуженная этими звуками. Все деревенские ребятишки вертелись вокруг оркестрантов (рассказывая