посудной лавке. Очевидно, и на учебу он собирался обрушиться так, словно речь идет о битве с сорняками за посевные площади.
Не успел я толком проснуться и сообразить что к чему, как посреди комнаты расположился чемодан и на нем уже восседал ребенок. Человеческий детеныш лет трех, крошечный и бледный, одетый во что-то синенькое. Я, нечесаный, с кислой рожей и сонным расфокусированным взглядом, подошел к нему на деревянных ногах и нагнулся, чтобы рассмотреть его получше. Лицо мальчика тонуло в яркой волне света, заливавшего комнату через восточное окно.
Сходство ребенка с матерью оказалось поразительным, почти пугающим. Таким детям на роду счастье написано. Тот же склад лица, тот же, словно выточенный, чувственный рот. И глаза, те же глубоко посаженные глаза. Еще не избавившись от остатков сна, но уже взволнованный, я топтался вокруг живого воплощения моей любви.
Наконец беру себя в руки и начинаю с главного: что он ест? Что он пьет? Как его моют? Когда он спит? Короче, что с ним делать?
На эти простые вопросы получаю такие же простые ответы: все ест и пьет, только заставлять не надо. Могу брать его с собой всюду. Если он скажет, что у него болят ножки, не верьте. Просто он любит кататься на шее. Днем лучше не укладывать, тогда ночью не будет неприятностей. С этими словами отец снимает малыша с чемодана, роется в нем и вытаскивает с самого низа резиновую пеленку. Смущенно улыбаясь, объясняет, что ее следует подложить под простыню, потому что мальчик все еще писается.
Душу переполняют радостные чувства. Я даже пошутил насчет коллективного киббуцного воспитания и заверил папашу, что приму к сведению все его указания. Теперь мне не терпится остаться с малышом наедине. Зато отец глядит на меня с явным недоверием. В самом деле, в столь ранний час мой вид, пожалуй, этого заслуживает: неухоженный, в драной пижаме, в доме типичный холостяцкий кавардак. Спешу выпроводить его. Мальчик, как собачонка, увязывается за нами в прихожую. Папаша останавливается, присаживается перед ним на корточки, крепко целует, треплет по щеке. Достает из кармана расческу, проводит по его кудряшкам. Отдает последние распоряжения сыну:
чтобы вел себя как следует,
чтобы не доставлял лишних хлопот,
чтобы не приставал к дяде с просьбами — надо-не-надо. Потому что бросать его здесь не собираются. Но если он будет капризничать, то тогда за ним никто не придет и обратно в киббуц не возьмет.
Подходим к двери, но ребенок, серьезный и упрямый, не желает отпускать отца. Тому приходится вернуться в комнату, опять перевернуть все содержимое чемодана и высыпать на пол игрушки из киббуца: деревянные трактора, плуги, сенокосилки, маленькие фигурки землепашцев, застывших в нелепых, смешных позах.
Усыпив ими бдительность малыша, потихоньку выбираемая из комнаты. Договариваемся, как держать связь. (Способ только один — телефон.) Тут, к моему величайшему изумлению; выясняется, что в игру «подержите младенца» мне придется играть целых три дня. Желаю им «ни пуха ни пера» на экзаменах — ничего другого не остается. Как человек искушенный в таких делах, даже даю на прощанье несколько ценных советов насчет подготовки к экзаменам. Прощаемся. Но вдруг отец начинает мяться, медлит, словно сомневается, оставлять ли ребенка на меня. Понизив голос до шепота, сообщает, что накануне вечером, уже здесь, в Иерусалиме, им показалось, что мальчик не совсем здоров. Хая даже решила готовиться к экзаменам прямо в гостинице, чтобы он постоянно был на глазах. Но он, отец, настоял на своем. Болен? С чего вдруг? Ребенка просто укачало в дороге, вот и все.
Всматриваюсь в его лицо. Смуглая, огрубевшая от ежедневного бритья кожа. Солнечные зайчики прыгают между зубами, точно играют в прятки. В окна льется утренний свет. Никакого сомнения — всех нас ждет еще один трудный хамсинный день.
Нежно прикрываю за папашей дверь, мысленно отсылая его подальше — прямо в горы, что вздымаются за нашим кварталом.
Вернувшись в комнату, немедленно ныряю в еще не остывшую постель. К «жаворонкам» я себя не отношу. Ребенок тем временем успел запрячь плуг в трактор и теперь молча и сосредоточенно пахал кафельную плитку. Смотрю на него и дивлюсь. Бывают похожие люди, но такое сходство. — уму непостижимо. Сама Природа решила зло подшутить над моим разумом. Как ей удалось произвести на свет собственное отражение?
Малютка продолжает пахотные работы, украдкой бросая на меня взгляды. Я подзываю его. Тот мгновенно оставляет свои игрушки и молча встает у кровати. Какое милое, обезоруживающее послушание. Видно, и он понимает, что родителям сейчас не до него, что в этом большом незнакомом городе он обречен на чужого дядю, то бишь на меня. Стоит и молчит. Бледная, немножко обветренная мордашка. Радостно, почти восторженно гляжу в его глаза… в ее глаза, глубокие, прекрасные… Та же мечтательность, тот же таинственный зеленоватый цвет. Ласково провожу рукой по волосам мальчика. Потом… неожиданно для самого себя… судорожно, слишком судорожно хватаю его, поднимаю, прижимаю к себе. Он трепыхается в моих объятиях, а я целую его в один глаз, в другой, опять в первый, в щеки. Наконец отпускаю ребенка. Спрашиваю, как его имя.
Оказывается, его зовут Яали.
<…>
Планы
И смех и грех. Битых полчаса пытаюсь выяснить у мальчишки, как его полное имя, да не тут-то было. Предлагаю рассуждать логически, и мы с ним начинаем перечислять: Йовель, Эяль, Элиэзер… Упрямец решительно отвергает все до одного. Только молча мотает головой. Хороши родители — даже не потрудились сообщить ребенку, как его зовут по-настоящему. Пробую тысячи способов, выдумываю самые хитроумные наводящие вопросы. Яали — и все тут. Под конец он вообще перестал отвечать.
Солнце заглядывает нам в глаза.