и приплясывала вокруг. Все напрасно. Она даже намекнула мне, что мальчика надо заставить есть. Но я запротестовал.
То есть как это? Насильно? Кто? Я?
С соседних столиков уже поглядывали на меня с подозрением. Решили, наверно, что я похитил ребенка и теперь веду продавать неверным.
Без труда управляюсь со своей тарелкой, пододвигаю к себе порцию Яали, съедаю ее тоже. Вытаскиваю сигарету и сыто закуриваю. Пускаю колечки дыма и молча смотрю через открытое окно на горизонт, туда, где колышутся синеватые Идумейские горы. За столом клюет носом ребенок, снаружи дует горячий ветер.
Гашу окурок, расплачиваюсь, поднимаю с места Яали, и мы выходим на улицу. Возле киоска с мороженым вновь останавливаемся, я покупаю две порции — для него и для себя, после чего отправляемся пить холодную газировку. Я даже несколько удивился — ребенок пил с такой жадностью, словно хотел потушить пожар, вспыхнувший в его маленьком горле.
Он плетется еле-еле. Ни с того ни с сего вдруг просит, чтобы мы пошли домой спать. «Да ты что! — говорю я. — На дворе день-деньской, и нам еще столько предстоит!» Он просится ко мне на плечи, потому что «нозки больно». Поднимаю, усаживаю его на закорки. Но очень скоро снимаю. Иерусалим безмолвствует. Мы медленно крадемся за жирными ленивыми голубями, на которых Яали безуспешно пытается охотиться. Раскаленный асфальт плавится под подошвами. Наконец добираемся до городского парка с белыми аллеями и маленькими уродливыми цветами на клумбах. Тяжелое солнце покачивается над нашими головами. Я веду его куда глаза глядят, без плана, без цели, сворачивая с одной безлюдной дорожки на другую. Яали с трудом тащится следом, весь красный от жары и усталости. Выхожу из парка, пересекаю небольшой пустырь, сплошь утыканный колючками, и направляюсь к старому мусульманскому кладбищу. Утопая и теряясь в высоком бурьяне, Яали из последних сил старается не отстать от меня. В кладбищенской изгороди отыскиваю брешь. Сперва пролезаю я, за мной ребенок. И вот мы уже в чаще масличных деревьев, под которыми тихо стоят большие надгробные плиты.
Брешь
Сразу после окончания школы нас направили в одно из хозяйств на практику, в трудовой лагерь. Туда же прибыл отряд из другого киббуца — ожидался богатый урожай, требовались свежие силы. Мы были рады новеньким: знакомиться с людьми всегда здорово. Очень скоро мы заметили ее. Ее нельзя было не заметить. Среди других девушек она выделялась своей сутуловатой, чуть неряшливой походкой, не совсем обычной красотой. Совсем еще дети, мы все разом по-детски влюбились в нее. Наш объединенный отряд насчитывал около сотни душ. Она внесла разобщенность в наши ряды. Нет, работали мы с огоньком, в едином порыве, но в сердечных делах — каждый сам по себе.
Я, понятно, помалкивал про свои чувства, не упуская случая поиздеваться над теми, кто пытался заигрывать с ней. Но по вечерам, ближе к ночи, ноги сами несли меня к корпусу, где жила она. Ходила эта девушка только в спецовке, обуви не признавала вообще. Даже на вечеринки являлась босоногой. Истинная дочь полей. Я не мог оторвать глаз от этих ног, которые необъяснимым образом были грязными — от налипшей грязи, и чистыми, в смысле, идеальными одновременно — к таким никакая грязь не прилипнет.
Тогда, за исключением «привет» и «пока», мы с ней и пары слов не сказали. Лишь немного позже, в конце лета, мне посчастливилось пообщаться с ней по-настоящему. Считанные дни оставались до призыва в армию. Почти весь киббуц работал на виноградниках. Бригадир назначил ее мне в напарники.
И мы вместе принялись обрабатывать куст за кустом — она с одного боку, я — с другого.
Внезапно налетевшие тучи, порывы осеннего ветра, скорая мобилизация и она, такая близкая, все вместе ударило мне в голову. Ловко работала, гроздья так и мелькали в ее руках. Стоило немалых усилий угнаться за ней. Тут-то меня и прорвало.
Не мог остановиться, все говорил и говорил. Что придет на ум, то и выкладываю. О ребятах наших, о хозяйстве, о друзьях близких и не очень, даже о выдающихся открытиях в области математики.
Она молчала, но, похоже, слушала меня. Я не видел ее лица. Только тихий, еле слышный шепот иногда долетал ко мне сквозь кусты. Как всегда, она работала босиком. Грязь толстым слоем налипла на нежных ступнях, они мелькали почти рядом с моими грубыми рабочими башмаками, между нами лишь гибкие тонкие лозы.
Дело спорилось, и вскоре мы оставили всех далеко позади. С жадностью и страстью набрасывались на новые ряды лоз, сгибающихся под тяжестью щедрого урожая, вдоволь напоенных водой и снисходительно терпевших тесное соседство сорных трав. Пустые ящики лежали на влажной земле, и мы наполняли их спелой янтарной продукцией. Сладкий сок застывал на руках черной коркой. Нам бы следовало вернуться, чтобы подсобить тем, кто не справляется на своих участках.
Рабочий день подходил к концу.
А я все говорил и говорил. Временами даже останавливался, чтобы произнести очередную короткую, но пламенную речь. Меня устраивало, что я не вижу лица молчаливой слушательницы.
Но брешь все-таки образовалась. В одном месте стена перевившихся лоз расступилась, образуя воротца. Четыре крупные спелые грозди лежали на земле. Мы оказались друг перед другом. Она сидела на перевернутом ящике и держала в руке садовые ножницы. Ветер ласкал наши лица.
Недостижимая, легкая, тонкая, стройная. Я нес какую-то чепуху, ничего не значащие вещи, а она внимательно слушала, подперев свободной рукой щеку.
Помню — не могу оторвать глаз от ее ног, облепленных грязью. Мне вдруг стало больно видеть их. Постепенно нить мыслей истончилась, стала рваться, я все больше запинался. Маленькая кисть недозрелых ягод повисла у самой