И сеньор, погруженный в раздумья, словно издалека, произнес с сожалением:
— Андреас, ты дорог мне, еврей весьма любимый ты, Андреас, и я должен тебя убить, чтобы ты умер.
Андреас Альварес не молил о пощаде, лишь скрючился, голова меж колен, недвижим. И сеньор поднялся, и взял копье, и встал рядом с Андреасом, оперся на копье, и глаза его закрыты, задумчив был либо охвачен сомненьем, уперся сильнее, стон выбился из его груди, налег со всей силой, копье пронзило его плоть, и, словно заключенный в невидимые объятья, рухнул он и затих.
После смерти сеньора случились еще два побега в снега. Многие из слуг исчезли, унеся с собой скудные остатки припасов. Клод — Кривое Плечо, предводитель девяти крестоносцев, дрожащей рукой — глаза горят поверх измаранной слюною бороды — записывает: «Чудо запаздывает. До праха земного унижают Клода, до самого дна глубин испытывают Святого Клода, но у предела нечистот сияет Свет, и я иду неуклонно, достигаю Света, очищаясь в Нем до исчезновения бренной плоти».
Ужас последних ночей. Лица людей с гниющими зубами и губами, изъеденными стужей, выбеленные ночным светом, словно черепа мертвецов. Вопль. Смех. Оскотинившись, они зубами рвали свою же плоть, падали на костлявые колени, поклоняясь зарницам, вспыхивающим в ночи. Призрачные виденья. Прозрачное шествие проплывало низко над ними, слетаясь со всех концов застывших пространств, контуры бледных привидений.
Последней ночью явился знак. В проломах крыши забрезжило легкое просветление. Скудные звезды мерцали в разрывах мглистых облаков, и был над звездами нимб.
И вот, наконец, без лошадей, без одежды и припасов, без женщин и без вина — холод рвет ступни босых ног — встать и идти в Иерусалим. Именно так изначально надлежало им выступить в путь.
Девять спотыкающихся теней. Кривое Плечо ковылял во главе, Андреас, трое братьев, четверо слуг, что давно повредились в уме, среди белых полей, от горизонта до горизонта. Идти по белой земле у подножия белых небес, вдаль…
Не в дома свои вернуться — обитаемые края давно исторгнуты из сердец их. И не в Иерусалим, ибо он — любовь чистейшая, но отнюдь не место. Идут, отрешаясь от тел своих, идут, очищаясь, в сердцевину колокольного звона, и дальше — в пение ангелов, и еще дальше, оставляя постылую плоть, устремляясь вглубь, белый поток по белому пологу, отрешенное намерение, истаявший пар, быть может, покой.
Перевел Виктор Радуцкий. // «Знамя», 1991, № 8, Москва.
Авраам Б. Иехошуа (р. 1936)
Три дня и ребенок[248]
Пер. Н. Сергеева
Я был уверен, что откажусь. Но все так перевернулось, запуталось. Перед самым концом отпуска — стояли первые дни иерусалимской осени — я оказался временным опекуном трехлетнего сына любимой мной женщины.
Поначалу он доставлял мне массу хлопот, позже посетила даже мысль — а не убить ли мне мальца? Не сложилось. И что меня остановило? В этом предстоит еще разбираться и разбираться. Во всяком случае, место и время позволяли. Время: конец лета, пора самых изнуряющих, поздних хамсинов, небо — сейчас голубое, и тут же облаками затягивает. Тщетные упования на дождь. На душе тоска по поводу нового учебного года.
Место: Иерусалим, город тихий.
А как начинался отпуск! Можно сказать — пробуждение всех надежд. Почти жениться собрался. Яэль, подружка моя, тоже намекала на что-то в этом роде. Потом мы оба замотались, не проявили должной настойчивости. Как раз колючки поспели, и Яэль все чаще отлучалась в экспедиции — выкапывала клубни, сушила стебли, растирала колосья, производила анализы почвы. Это для последних разделов ее дипломной работы по ботанике. Тема: «Терновники нашей Родины».
В моей магистерской по математике конь не валялся. Пишу я ее один, небо и земля мне не в помощь. С самой весны застрял в противоречии, которое сам же и выстроил — неком логическом противоречии, так некстати обнаружившемся в моей диссертации. Необходимо мне вдохновение, как для романа. Свет в конце тоннеля. А без него каждое следующее уравнение доставляет мне муки.
Нещадный суховей методично убивал Иерусалим. Цветочки, что посадила Яэль под моими окнами, превратились в безжизненную солому.
И тут — она. Она с муженьком. В середине отпуска я получил от них одно за другим два письма. Просят совета и помощи. Если не трудно, конечно. В Иерусалиме им больше не к кому обратиться. Вот, решили выйти из своего киббуца в Галилее (причины не сообщаются), собираются вместе поступать в университет. Не буду ли я так любезен… выслать кой-какие бумажки… узнать кой-какие подробности… заполнить кой-какие анкеты…
Эти длинные косноязычные письма писал ее муж. Будто он — мой друг, будто это ему я что-то должен.
Первой мыслью было: знаете, ребята, а идите-ка вы… Но любое воспоминание о ней вызывает во мне трепет. Уже пять лет как я покинул киббуц, уже три года не видел ее, но и по сей день уверен, что влюблен.
Я сделал все, что от меня