Уж не оскорбись, славный козак, но верно скажу тебе: как огонь добр в силе разве что в домовом очаге, в печи, в горниле, в костре охотничьем и вот в твоей люльке козацкой, так и один козак-сечевик сам по себе хорош, ибо знает все ремесла. Позови его одного в дело – лучше ни коваля, ни шорника, ни плотника во всём мире не найдешь. Но как собьются козаки в рой-стаю, да понесёт их ветер недоброй судьбы хоть куда – так уж и не козаки они, а истинно тот легион бесов, что Христос в стадо свиней загнал. Только на сей раз не стадо, а вправду стая, и не боровов домашних, а диких вепрей – и пока они до своей погибели в бездонных водах добегут, много кровавых и огненных бед натворят. И не пощадят по пути к погибели своей никого – ни отца, ни матери, ни дитя.
– А ведь обижает ваша милость всю Сечь, – туго вздохнул Тарас. – Кабы не мне, а истинному сечевику низовому ты бы так выговорил, пане полковнику, так он бы и не посмотрел на твою полковничью стать, рубанул бы.
– Рубанул бы… – насмешливым сухим эхом откликнулся полковник Юрко. – Только впустую. Что за толк обижаться на правду? Что обижаться на то, что козачья сила полезна лишь в малых пределах?
– Да кому ж те пределы козачеству и его товариществу утверждать, не крулю же ляшскому! – и правда, уж обиделся Тарас.
– Да крулю католическому не под силу, то верно, – согласился чужеземец. – Не будет под силу иноверцу козацкий огонь умерить. Да только и сама козачья вольница уже всякую меру покидает, поднимается на ветру, как огонь степной, не знающий никакого удержу, да так сама себя и погубит, ибо восшумит с гулом и треском, понесётся неодолимым валом, куда её тот шальной ветер погонит. Да только когда ветер утихнет, окажется, что никаких подвигов, кои дум и песен достойны, позади огня не оставлено, а гарь ту с кровяным духом за спиною и вспоминать-то грехом покажется. Вот что невольно прозревает твой острый взор, вот чему ты тревожишься в глубине души, славный козак Тарас Палийко. Покуда огонь на месте стоит, грозя и басурманам, и ляхам страшной местью за поругание Руси, – вот тогда он Богу служит. А как с места понесут его ветра, погонят бесы на пожоги-грабёжи, тогда уж огонь прямиком диаволу послужит и клевретам его… Тогда огонь станет одним бесовским одержанием. А огонь – не вода, пожитки не всплывут. Такое дело!
Не знал, что и ответить на эти пугающие пророчества Тарас. Почуял он, что сказать с жаром «Да не будет!» – только усугубить беду. Ибо как скажет на это таинственный чужеземец Юрко: «Еще как будет!» – вот уж тогда сей таинственный странник-полковник словно коронную печать поставит, и уж в точности сбудется самая большая беда, утверждённая печатью того пророчества.
– О каком же ветре ты говоришь, ваша милость? – вопросил Тарас. – Какая-такая буря грозит безудержной волей своей погубить козачество?
– Так у нас ещё две стороны света осталось, славный козак, – напомнил чужеземец. – Поглядим ещё, на какой стороне какая стихия царствует.
– На востоке-то солнца одну пустую пропасть я видел, – доложил Тарас.
– Пропасть та самим Господом устроена, считай, крепостным рвом, – объяснил чужеземец, – чтобы дикое мясо, всем стихиям самая страшная живая стихия, не полезла с самого дальнего востока на Русь и на весь свет, как было триста лет назад в пору Батыева нашествия. А когда снова попрет с востока дикое мясо – тогда до Судного дня совсем недолго останется. Не на той стороне стихия ветра, а на западе солнца и чуть повыше, откуда обычные ветры чаще всего и дуют. Гляди!
Повернулся Тарас в самую ляшскую сторону. Глядит: катятся пушки по Вишневетчине в сторону пределов князей Острожских. Час краковяков и политесов во владетельном замке минул, теперь от ляшской скуки час войны панов пришёл… Мало Вишневецким их владений, что и королевских пошире, – надо у соседа хоть пару местечек ради утлой славы с боем отхватить. И верно! Вот уж огневые люди Вишневецких гармату заряжают да – «пли»! Взлетают на воздух амбары на хуторах Острожских. Черно-алого петеля вместе с его курятником разнесло ядром в мелкий пух – и облака разноцветных перьев ветер по полям разносит.
– Эх, паны дерутся – у холопов чубы трещат, старая притча, – вздохнул Тарас. – Лях он и есть ветер, пыль да песок в глаза бросающий. И в крыльях-перьях ляшских гусар ветер стоит, и в карманах у ляхов сплошь один ветер крутит.
– Добро говоришь, славный козак! – похвалил чужеземец Юрко.
– Коли пользу ветру искать, то польза лишь в том, что он крыльями мельниц машет да паруса надувает, а какая от ляха польза ныне, не разумею, – дополнил Тарас своё ведение стихии ветра.
– То-то и верно, что была польза от ветра между Русью и неметчиной, когда продувало прочь множество ересей, сколько их на неметчине и в Чехии ни копилось, а нынче все стихии ко вреду роду людскому и кровавым смутам восстают, – сказал чужеземец. – Уже понеслись ветра и понесли огонь Сечи поначалу на легкие победы, потом – на победы поважнее и пославнее, а потом на самом гребне той славы – в вековой, но неизбежной дали на погибель. И первый удар часов той погибели наступит в день, когда православные начнут рубить православных, а науськивать станут ляхи. Вырвет ветер огонь из кузни – всему граду конец… да не одному граду, коли ветер уж не ветер, а целая буря по весям пойдет!
Замолк полковник-чужеземец Юрко – и словно бы звёздочками-стрелками заискрился он весь сквозь тютюнный дым. Задумался на миг Тарас, вспомнил всё, что напророчил таинственный полковник. И, потому как не принимала тех пророчеств душа, так решил Тарас их генеральным и веским сомнением покрыть.
– Да вот требует теперь моя душа выведать у тебя, ваша милость, откуда же вашей полковничьей милости всё это наперед и даже на века в таких подробностях ведомо, – напустив строгого холоду в голос, проговорил Тарас и пыхнул дымком погуще. – От какого такого всеведущего слепца, деда-лирника? Ведь не от самого же пророка Исайи…
– А ежели от него самого? – беззлобно усмехнулся чужеземец Юрко.
Тут-то и пробежал цепкий холодок меж лопаток Тараса.
– Откуда и кто я, ты всецело знаешь, пане полковнику, – проговорил Тарас, уже готовясь снова «Отче наш» читать и перекреститься, для того и люльку в левую руку передал. – А вот откуда ты есть, ваша милость, дозволь-таки узнать, раз тут я на