тридцати, в любом случае свернешь себе шею. С такой высоты ребята прыгают с парашютом и кичатся своей смелостью…
В этом месте предстояло решить, писать рассказ от первого лица или присоединиться к читателям и рисовать происходящее отстранен-но. В романах я часто веду повествование как бы от себя, но что-то мне подсказывало, что на этот раз может получиться нечто среднее между притчей и хроникой, а значит, лицо должно быть третьим, а лучше бы четвертым. Оно, четвертое, увеличило бы дистанцию и заставило читателя напрячься, всматриваясь в происходящее высоко над головой.
Он бросил взгляд на землю и улыбнулся, бейсджамперам есть чем гордиться, им и правда смелости не занимать. Только вот смотреть вниз, где собралась огромная толпа, не стоило. Стараясь стереть из памяти образ разверзшейся под ногами пропасти, он перевел взгляд на крышу соседней башни. Сто пятьдесят метров. И еще раз с кривой усмешкой себя поправил: сто сорок восемь! Их предстояло пройти по натянутому над бездной канату. Шаг за шагом, один на один с таким радостным бесконечно синим небом.
Стоило бы, наверное, написать и про мятущиеся над головой облака, и про завывание ветра, но тогда даже безумец не посмел бы ступить на танцующую под ногами проволоку. Пусть уж погода будет тихой и солнечной, это станет моим подарком отчаянному, а может быть, отчаявшемуся смельчаку.
Расстояния измерили, прежде чем дать в газетах объявление. На первых порах скромное, не хотели рисковать деньгами. Не он, организаторы шоу, у него таких денег не было. Когда газеты подняли волну, началась полномасштабная истерия. Общество, если обитателей помойной ямы можно назвать этим словом, раскололось, но большинство — и это не стало для него неожиданным — считало, что он имеет полное право публично свести счеты с жизнью. Еще бы, смерть в прямом эфире во все времена принадлежала к самым волнующим, а потому доходным зрелищам. И хотя о предложении пройти над бездной как о самоубийстве, он не думал, все как один страховщики отказались иметь с ним дело. Букмекеры принимали ставки тысяча двести к одному, а после того, как в прессу просочились условия контракта, взвинтили их до немыслимых размеров. Идти на такой высоте без балансировочного шеста? Это даже не безумие!.. Между тем эксперты считали, что метров пятнадцать, с его-то опытом, пройти удастся. Если же доберется до половины — предположение, конечно, чисто гипотетическое, — семьдесят пять процентов букмекерских контор разорится.
Я закурил, задумался. Люди не меняются, во все времена беспокоятся только о себе. Многих бы, наверное, устроило, если бы Земля столкнулась с астероидом, но краешком, так, чтобы их вклады в банке не были задеты.
В те полные подогреваемого ажиотажа дни он и начал получать письма. В них наряду с мольбой и угрозами сообщалось, что писавшие поставили на его успех последние гроши. Заклинали преодолеть хотя бы четверть дистанции, а там уж ладно! Их черствость и эгоизм его не удивляли. Он не любил людей — знал им цену, — он их жалел.
С высоты не только сами они, но и их надежды, и устремления казались мелкими и незначительными. Эх, если бы только казались! Интервью давать отказывался, ходивших за ним толпой рекламщиков прогонял. Социологические опросы показывали, что по стране может прокатиться волна самоубийств. Да и не только по стране, за исходом представления следили на всех континентах. Люди везде одинаковы, даром что говорят на разных языках.
А началось все с обычного телефонного звонка:
— Почему бы вам напоследок не сделать что-нибудь эдакое?..
«Напоследок» резануло, но он не подал вида. Если на этот раз себе не лгать, именно так дела его и обстояли: с прогулками под куполом цирка пора было заканчивать. Возраст?.. Да, пожалуй, но главное — он чувствовал это кожей — чаша отпущенного ему везения опустела. Нет, страха не было… именно это и пугало! Страх дан человеку предупреждать об опасности, а когда он утрачивается, одно неверное движение, нога соскальзывает с каната, и спасения нет! Публика, забыв выдохнуть, замирает… — Он усмехнулся. — Зрителям не стоит говорить, сколько времени потрачено на отработку этого трюка. Одна беда, рано или поздно наступает момент, когда игра перестает быть игрой. А с другой стороны, шутил он с друзьями, разве каждый из живущих не балансирует над бездной, стремясь понять, что есть добро, что зло? Эта человеческая забава и называется жизнью…
Откинувшись на спинку кресла, я допил холодный кофе. Забытая в пепельнице сигарета догорела до фильтра. Время обеда прошло, но есть не хотелось, только пить. Пришлось тащиться на кухню и ставить чайник. Он чертовски долго не закипал, и я начал нервничать. Стоя у окна, гнал от себя ненужные мысли. Интересно, что бы сказала парню Варя, думал я, стараясь ни о чем таком не думать, как бы себя повела. Бросил в кружку два пакетика чая и, залив их крутым кипятком, поспешил к компьютеру. Перечел последние пару абзацев, как делаю это всегда, чтобы поймать мелодию повествования. Придвинулся ближе к столу.
— Ты плохо кончишь! — сказала она, прежде чем хлопнуть дверью. — Я устала просыпаться утром с мыслью, что ночь могу встретить вдовой! Устала с тобой прощаться…
Именно так бы себя Варя и повела, если бы… Чертово сослагательное наклонение, почему никогда не удается без него обойтись. Особенно в жизни. Ну да что теперь об этом говорить, ничего изменить нельзя!
И она ушла. Или почти ушла. Или все еще уходила, когда звонила после очередного представления и дышала в трубку. Но когда о подписании контракта появилось в газетах, не выдержала. Сидела в кресле напротив и курила. Молча, не спуская с него напряженных от бессонницы глаз. Да и что нового она могла ему сказать? Все слова давно уже были произнесены, он знал их наизусть: и что так жить нельзя, и про свою ответственность перед дочкой. А еще про их любовь, о которой они никогда вслух не говорили, потому что в этом не было необходимости. Потом все произошло так, как в тот первый вечер, когда он увидел ее сидящей внизу, в партере. Помнится — пижон! — чтобы пощекотать ей нервы, лишний раз оступился. Ну а совсем потом, под утро, она поцеловала его в лоб, как целуют покойника. Он ее не задерживал, прощаться надо коротко и быстро. Лежал на смятых простынях и старался ни о чем не думать, и это ему удавалось…
А мне нет! Не думать — великое искусство, им овладевают годами. Закурил, не почувствовав вкуса сигареты. Понимание того, чем закончится рассказ, пришло