«Снисходительное терпение» – вот характеристика поведения Егорьевны во время всего «мужского» разговора. Лишь единственный раз она говорит почти всерьез, когда рассказывает: «как прошлым летом в последний раз ездила за товаром в Корею и как, спроворив закупки, забежали они, три иркутские бабехи, в Сеуле в японский ресторанчик. Там на русский говор подсел к ним пожилой господин, очень пожилой, высокий, поджарый, с умным бескровным лицом, но очень подвижный, легко вскакивавший и легко говоривший, оказавшийся русским эмигрантом из Токио.
– Мы ели мороженое, а оно плохое, водянистое, во рту на колючие сосульки разваливается. Ну и говорим ему, что у нас мороженое лучше. «Да, – говорит, – мороженое лучше, а конфеты хуже». – «Нет, – мы хоть бабехи-распустехи, а патриотки. – Нет, конфеты тоже лучше». Он вскочил и отошел, и, пока мы сидели, привозят огромную картонную коробку, а в ней разных сортов конфеты, сортов десять или пятнадцать. Он что… он оказался конфетным фабрикантом. Распечатывает нам, кажется, три коробки: ну-ка пробуйте. На вид конфеты не очень, беловатые такие, как наша помадка… «Ну что?» – спрашивает. Мы жуем, а понять не можем. «Какие-то не такие». – «Но какие не такие? Вкусные?» – «Вкусные». – «Ваши конфеты, – говорит, – хороши, но одно в них плохо, много в них валят сахара. В два раза надо меньше сахара – и они будут и полезней, и вкусней». Вручил нам эту коробку, довез до отеля, приглашал в Токио. Я его часто вспоминаю. Он все дивовался на нас. А мы и правда, как на подбор, одинаковые: бокастые, горластые, мужикастые. Те же бабы, да не те. Не легковые, а уж грузовые, с дороги не столкнешь. Прощаемся, он говорит: «Вы меня, бабоньки, успокоили, теперь я знаю, что есть в России сила».
Не о конфетах здесь речь, а о Силе. Эта русская Сила и прочитывается в Егорьевне, и в Тамаре Ивановне.
Важно обратить внимание на «подсказки», которые дает нам автор «вводя в резонанс» образы Егорьевны и Тамары Ивановны. «Не легковые, а уж грузовые», – характеризует Егорьевна себя и своих подруг. Но ведь и Тамара Ивановна в молодости водит тяжелую грузовую машину. Это внешнее. А внутреннее – песня. В повести поют только Тамара Ивановна и Егорьевна. У Тамары Ивановны песня «печальная и чистая, затаившаяся в душе, сама собой натекающая», – «должно быть, она ее когда-то слышала» (но это только предположение). Песня сама рождается и льется в душе. Но так же и песня Егорьевны. « Нет таких песен», – возмущается Демин. Есть эта песня, ведомая и живущая только в женской душе, мужскому пониманию недоступная. И в той и в другой песне печаль и прозрачная чистота, свойственная песне народной, затаенной, льющейся прямо из души. А то, что у Егорьевны песня именно своя – это еще и символ: слишком много стало сейчас песен чужих. «Под чью дудку пляшешь? Чьи песни поешь?» Егорьевна поет свои, то есть русские народные, как и Тамара Ивановна.
Через образ Егорьевны Распутин показывает, что по ту сторону прилавка не только «китайцы и кавказцы», есть там и русская сила устоявшая, сохранившая себя, не сдавшаяся, не покорившаяся.
Женская сила? И нет у этой силы ни собеседника, ни союзника?
Образ Егорьевны – рифма к образу Тамары Ивановны. Но рифма неполная. Имени Егорьевны мы так и не узнаем. Что такое отчество? Это память о роде, о Родине. По мнению А.Смоленцева, «образ Егорьевны не прочитывается до конца. Читатель чувствует – в этом образе сила. И сила русская по истоку. Но сила – необозначенная, безыменная. Кем эта сила будет собрана? Куда направлена? Победит или растворится в мнимом благополучии? Нет ответа. Или есть…»
2.3.2.3. Познай, где свет – поймешь, где тьма
(Образ девочки Светы в повести)
Распутин, вероятно, сознательно выбирает для своей героини такое «говорящее» имя – Света.
И весь образ Светланы – это чистота (свет) и беззащитность.
«Светка росла слезливой, мягкой, как воск, любила приласкаться, засыпать у матери на руках, сказки позволяла читать только нестрашные, и не про детей, подвергавшихся колдовской силе, не про братца Иванушку и сестрицу Аленушку, о судьбе которых начинала страдать заранее, прижимаясь к матери, а про козляток да поросяток. Была чистюлей и аккуратисткой, в ее игрушечном уголке каждая тряпочка знала свое место и каждая кукла вела разумный образ жизни, не валяясь где попало с растопыренными руками и ногами. Над вымазанным платьем Светка ревела ручьем, брату, пока он не вышел из ее повиновения, бралась отстирывать с мылом ссадины на руках и лице».
И голос Светы, и вся она как «только что выбившийся из-под земли ключик хрустально-счастливого плеска».
А вот описание насильника-азербайджанца: «Светка стояла по одну сторону стола… стояла в оцепенении, вздрагивая и отшатываясь от совсем уж диких криков, а по другую сторону, напротив нее через стол, извивался, визжал и кричал что-то неразборчивое кавказец в джинсовой куртке, черный, безростый, с бешеным лицом и кипящими большими глазами. Такими и увидела их Тамара Ивановна в милиции».
Первый эпитет, определяющий кавказца – «черный».
Так, Распутин обозначает силы, противостоящие в повести: Свет (Светлана) – Тьма (черный).
Уже первый эпизод повести, – ожидание Тамарой Ивановной дочери, не вернувшейся домой к назначенному сроку, – обозначает существо основного противостояния повести.
«Кухонное окно было над подъездом, над его визгливой дверью, голосившей всякий раз, когда входили и выходили. В том нетерпении, горевшем огнем, в каком находилась Тамара Ивановна… уже несколько часов продолжала стоять у окна, точно вытянувшаяся струна, направленная в улицу и ожидающая прикосновения. Но там было темно и глухо. Световое пятно от лампочки у подъезда едва доставало до низкого штакетника… И никто в него, в этот недвижный и блеклый световой круг, не входил. Тамара Ивановна была так напряжена, и сама пугаясь продолжительности накала внутри, до сих пор не испепелившего ее, что заметила бы любую тень в черном до темна сквере… Самый глухой час ночи, наверное, уже больше трех».
Обратим внимание, что единственное световое пятно – это свет от Дома, где Тамара Ивановна ждет дочь, все остальное – глухая тьма. То есть Светлана должна вернуться из темноты (Тьмы) в круг света от Дома. Сама Тамара Ивановна в Доме, и в ней Свет наивысшей яркости – «огонь» и «накал». «Дверь» и «окно» здесь – символические границы двух пространств: света и тьмы. Дверь – «визгливая и голосившая». Но так же визглив («извивался, визжал и кричал») и кавказец в первой характеристике.
И искать Светлану родители уходят во тьму:
«Возле общежития Тамара Ивановна и из машины выходить не стала, сидела, уставившись в темноту, дышала с подсвистом, как больная, и ничего, кроме затвердевшей, туго спеленавшей ее черноты, не ощущала. Чувствительность и боль нахлынули потом, когда, воротившись домой ни с чем, встала она в одиночестве возле кухонного окна под наплывающие и все жуткие, все обдирающие сердце картины того, что могло быть со Светкой».
Здесь – чернота и темнота – образ боли.
Противостояние света и тьмы – это значительный момент в повести. Распутин говорит не только о необходимости возмездия за преступление, он поднимает вечный философский вопрос – об извечном противостоянии Добра (Свет) и Зла (Тьма). Здесь прочитывается проблематика Достоевского: «дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей», – говорит писатель в «Братьях Карамазовых». В «Бесах» картина иная. Битва идет уже не только в сердце человека, но на просторах России «вьются бесы», вышедшие из тела Родины, бесятся, перед тем как войти в стадо свиней…
Традиции Достоевского здесь прочитываются явственно, как и традиции Бунина: после прочтения «Деревни» каждый нормальный человек понимал: «Так дальше жить нельзя». Что же до «проблематики», то, исток ее не Достоевский, а Святое Благовествование от Иоанна: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Иоанн. 1:5).
То же и сегодня в России. Тьма не объяла свет, но глумится над светом. В наше время зло имеет такой облик, и такую власть, и такую силу. Почему? И в чем спасение? Не частное спасение, но – общее («по одиночке их не выучить»), то есть – победа Добра?
Когда-то Альфонс Доде замечательно сказал «… пока народ, обращенный в рабство, твердо владеет своим языком, он владеет ключом от своей темницы». Распутин вручает этот ключ младшему Ивану: «…когда звучит в тебе русское слово, издалека-далеко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил… когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон… молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать, и как напитать душу ребенка добром и как утешить старость в усталости и печали, – когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердце и душой, напитанных родовой кровью – вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга».