ярости от этого «непорядка»[73]. Такие отдельные нападения всегда впоследствии распространялись и вырастали в масштабные погромы, как продемонстрировали события в Люблине 19 августа (1 сентября). 20 лавок, принадлежащих евреям, были ограблены и разрушены. Общая сумма убытков доходила до 20 000 рублей[74].
Причиной мародерства был не голод. Большинство частей в первые несколько месяцев войны питалось весьма неплохо, пускай однообразно и пресно[75]. Если у насилия и имелось экономическое основание, то оно заключалось в том, что службы снабжения не могли быстро доставлять затребованные и желательные товары. Ожидалось, что тыловые службы будут закупать, к примеру, цыплят и яблоки для солдатского довольствия, однако будучи неповоротливыми и не имея достаточно средств, они выполняли свою работу с заминками, поэтому солдаты быстро начали просто забирать все, на что падал их взгляд. И все же воровство нельзя объяснить чисто экономическими причинами: в основе его лежала порожденная правом силы преступность – именно на это указывало огромное число евреев, ставших жертвами войск в тех местностях. Солдаты знали, что их слова перевесят слова евреев, и даже убийства ограбленных евреев оставались по большей части безнаказанными[76].
Преследования выходили далеко за пределы еврейского сообщества. Возьмем, к примеру, печальный случай с коровами, украденными у Осипа. 6 (19) февраля 1915 года в ходе зимнего наступления против 10-й армии немецкие войска появились в Августовском округе Сувалкского уезда и заставили местного землевладельца Томашевского дать указание собрать весь скот местных жителей в одной стадо и отгнать в город Кузница примерно в пяти километрах. Когда два местных крестьянина, Осип Якубчик и Марьяна Михневич, добрались до Кузницы, то обнаружили, что лейтенант Немилов из 5-го Кавказского эскадрона конвоя забрал их коров у пастуха (подмазав его пятирублевой ассигнацией), заявив, что привел их из Германии и сам доставил на территорию России. Пострадавшие обратились к командиру Немилова, который сказал, что это не его дело и пусть они идут к Немилову. Что они и сделали с предсказуемым результатом – тот обрушился на них с бранью и вытолкал за дверь. Но Осип с Марьяной настаивали на своем. По их словам, коровы были их единственным достоянием. Они пошли к начальнику местной полиции, который с сочувствием выслушал их показания, однако сообщил, что над военными он не властен. Закон военного времени отнял у местных властей право заниматься подобными делами. Оставалось последнее средство – обратиться через голову Немилова в штаб 10-й армии со слезной жалобой. Это дало желаемый эффект, поскольку начальство приказало Немилову написать объяснение, которому, очевидно, никто не поверил. В результате ему было велено вернуть коров или заплатить крестьянам за них. Дело закончилось 6 (19) мая формальным прошением Немилова в штаб 10-й армии о выделении средств для возмещения Осипу и Марьяне – как раз вовремя, чтобы они успели бежать от наступающих немцев вместе с остатками армии и местного населения. Можно предположить, что для коров дело тоже закончилось неважно[77].
Беды, выпавшие на долю Осипа и Марьяны, являют нам не только примеры грабежей со стороны русской армии, но отражают запутанную структуру, призванную бороться с более масштабными проблемами мародерства. Как затянутость соответствующих процедур, так и изданный в результате приказ о возмещении со стороны высшего командования 10-й армии позволяют предположить, что широкое распространение мародерства стало результатом систематически дурного руководства со стороны армейского командования, которое неэффективно разбиралось с бандитами в униформе. Высшие чины армии понимали, что военные усилия в большой мере зависят от содействия со стороны местных жителей-поляков и вполне могут быть сведены к способности той или другой стороны заручиться активной поддержкой ключевых групп польского населения. Понятно, что армейское командование очень тревожили регулярные жалобы со стороны гражданских лиц, и оно издавало многочисленные постановления с требованиями как-то сдерживать солдат. Но оно было неспособно остановить грабежи – несомненно, потому, что единственной стратегией было издание приказов сурово карать солдат за нарушение приказов. Еще 19 августа (1 сентября) 1914 года командующий 1-й армией генерал фон Ренненкампф велел офицерам удерживать войска от «мародерства» под угрозой расстрела без суда и следствия[78].23 августа (5 сентября) он придал приказу действенности, объявив, что четверо человек были расстреляны за грабеж местных жителей[79]. Но, как обычно, размахивание увесистой дубинкой со стороны высокого (и далекого) начальства не могло заменить четкого управления со стороны младших офицеров на местах, а такого управления как раз не хватало во многих частях русской армии. И катастрофические потери кадровых офицеров в первые месяцы войны никак не улучшили дело. Согласно Д. Джонсу, в одном эскадроне 40 % полковников и 50 % капитанов погибли в первом сражении в августе 1914 года. К концу месяца осталось всего 23 офицера из 77, хотя кое-кто из раненых в итоге вернулся в строй [Jones 1969: 292-293]. Те, кого прислали им на замену и кого умудренные опытом ветераны прозвали «детишками с полустанков», прошли краткое и зачастую совершенно недостаточное обучение. Один из них вспоминал, что его учили как в мирное время, «без учета положения на фронте, как будто не было войны». Он всего раз побывал на стрельбище и только раз видел пулемет, причем ему даже не разрешили до него дотронуться [Вакар 2000: 50-51]. Эти зеленые новички-офицеры были единственной силой, призванной провести грань между безобразным и достойным поведением в зонах, занятых русской армией.
Этническая политика
Если закон военного времени скорее усилил экономические разрушения, принесенные войной, чем противостоял им, то совершенно то же самое можно сказать и о влиянии военного правления на политическую жизнь в регионе. Любые положительные (и в этом случае совершенно неожиданные) результаты усиления активности со стороны местного гражданского населения существенно перевешивались губительной этнической политикой, проводимой русскими военными. Многие российские офицеры в 1914 году уже привыкли смотреть на мир сквозь призму этнической принадлежности, однако традиционные политические кошмары военной оккупации (в частности, ненадежные коллаборационисты, тайные повстанцы и широко распространенный шпионаж) побудили высшее командование практически повсеместно применять в занятых ими регионах этнические фильтры на благонадежность. Офицеры и солдаты автоматически подозревали немцев и евреев в предательстве или шпионаже, а с населением, говорящим на русском или украинском языках, обращались как с союзниками по определению[80]. Как исчерпывающе продемонстрировал Э. Лор, эти этнополитические инициативы были одновременно и ошибочными в своих предпосылках, и глубоко дестабилизирующими по результатам [Lohr 2003]. Непродуманная оккупация Галиции выявила множество недостатков нового направления этнической политики на украинских землях, но даже эти сложности бледнели в сравнении