с этнополитическими загадками, которые задавали поляки. Оптимисты в российской администрации считали поляков естественными союзниками России, и кое-кто был сильно расстроен, осознав, что большинство из них считало русских иностранными угнетателями [Knox 1921, 1: 232]. Некоторые взывали к возвышенным славянофильским идеалам, однако большинство надеялось, что антигерманские и антиеврейские настроения послужат существенной поддержкой русскому делу. Чиновники, однако, изрядно поспешили, представляя доказательства таких настроений. К примеру, в октябре 1914 года один местный служащий сообщил в жандармерию, что, «согласно донесениям из Прушкова, один еврей по имени Берсон телеграфировал противнику о передвижении войск. Кроме того, в частных беседах с местными жителями Берсон говорил, что, если немцы войдут в Варшаву, они построят мост из черепов крестьян»[81].
Подобное мнение о том, что евреи радовались перспективе прихода немецкой армии, которая жестоко расправится с их угнетателями-славянами, было широко распространено. Одна группа евреев, тайно собравшаяся в квартире на Холодной улице в Варшаве в октябре 1914 года, так напугала поляков, проживавших в том же доме, что те немедленно вызвали полицию. Поляки были убеждены, что евреи хотят «разорвать их на куски». Вместо этого выяснилось, что евреи собрались, чтобы поделиться сведениями о том, какой дорогой лучше перебраться на немецкую сторону, не наталкиваясь на русские войска[82]. Этот страх возмездия со стороны евреев был также связан с быстрым распространением шпиономании в регионе. И солдаты, и польское население усматривали шпионаж в каждом мало-мальски странном происшествии, в каждом непонятном сборище евреев и незнакомцев, в каждой военной неудаче. Этот феномен военного времени был хорошо задокументирован в различных работах последнего времени[83], и поразительно, как быстро он охватил зону боевых действий. И солдаты, и гражданские лица писали доносы на жителей с подозрительными немецкими фамилиями, на тех, кто снабжал продовольствием наступающие немецкие войска, даже на женщин, которые вслух заявляли, что опасаются нападений со стороны немцев, когда помогают ухаживать за ранеными[84]. Солдаты постоянно осаживали любопытных граждан, задававших слишком много вопросов, причем так, что даже офицеры жаловались, что тех «охватила шпиономания» [Simpson 1916: 149-150]. Как и в случае с экономической катастрофой, политическая подозрительность возникла задолго до того, как люди ощутили изматывающие последствия войны.
Боязнь шпионов не была совсем уж беспочвенной. Немцы и австрийцы осуществляли разведывательные операции в русской Польше, а русские пытались засылать агентов за линию фронта. Трудно определить, насколько успешными и масштабными были разведывательные сети противников[85]. Немецкая разведка в той местности была, конечно, намного лучше русской, что внесло решающий вклад в военные победы немцев, хотя это преимущество было основано главным образом на их превосходстве в технических средствах разведки. Из архивных документов, однако, ясно видно, что русская контрразведка не была особенно искушенной и в основном занималась тем, что выявляла людей с немецкими и еврейскими фамилиями, в среде которых действовали польские агенты. Как отмечал М. К. Лемке, контрразведывательные операции осуществлялись людьми, демонстрировавшими «равнодушие к судьбе страны и армии, лень и неспособность к упорному труду» [Лемке 2003,2: 545]. Выделение по этническому признаку явилось следствием образа мышления русской бюрократии и ее некомпетентности. Было проще арестовывать евреев, чем внедряться в шпионские сети. В итоге евреев депортировали, а противник получал отличные сведения о России.
Неудивительно, что в условиях серьезнейшей нестабильности в сфере безопасности эти реальные и воображаемые политические симпатии приобретали все большее значение по мере перемещения линий фронта. К примеру, когда немецкие войска в середине августа 1914 года отступали из приграничных районов Петроковской губернии вскоре после ее оккупации, каждое изменение военной диспозиции повергало в страх как минимум часть населения. Петроковский губернатор требовал от командующего фронтом обеспечить ему войска, полевые суды и другие механизмы принуждения, чтобы работать с немцами и евреями, обвиненными в измене и шпионаже. Среди обвинений, выдвигавшихся в адрес этих групп населения, было такое: когда русские войска отступали, немцы и евреи выказывали «злобную радость» и «терроризировали поляков, суля им судьбу Калиша за их лояльность к русским»[86].
Тот факт, что эти угрозы возмездия содержат упоминания о Калише, важен для понимания степени незащищенности гражданского населения и, соответственно, быстрого нагнетания политики устрашения в годы войны. Калиш был городом с населением примерно 70-80 000 жителей на российско-германской границе. Немецкие войска заняли Калиш 20 июля (2 августа), через день после того, как Германия объявила войну России. На следующий день немецкий командующий майор Прюскер ввел в городе военное положение[87]. Тем же вечером все пошло кувырком. Согласно схеме, которая через считаные недели будет многократно повторена в Бельгии и Франции, воинственно настроенные немецкие солдаты во главе с офицерами, зацикленными на опасности снайперов из числа гражданских (francs-tireurs), начали в темноте перестрелку и спровоцировали бунт во всем городе[88]. До сих пор неясно, что спровоцировало стрельбу. В первом официальном немецком рапорте вина возлагалось на гражданских лиц, во втором допускалась возможность, что русские провокаторы устроили засаду на военных, а польское население подумало, что это огонь своих войск [Flockerzie 1983: 79-87]. В частной переписке русские официальные лица выражали уверенность, что инцидент произошел, когда группа русских резервистов, возвращаясь из Ласка, вошла с песней в неосвещенный город, не зная, что он занят врагом[89]. Ситуация, когда и свои, и вражеские войска натыкались друг на друга в темноте и начинали пальбу, была вполне ординарной, особенно в те первые «испытательные» дни войны. Особое значение этому происшествию придает то, что оно случилось в городском центре и что немецкие войска быстро убедились, что местное население готово восстать против них с оружием в руках.
Ответ немцев была несоразмерным, это признавал даже немецкий комендант Калиша в ноябре 1916 года [Flockerzie 1983: 87]. Немецкие военные расстреляли предполагаемых зачинщиков, взяли в заложники членов городской управы и религиозных лидеров (и еще 750 человек) и пообещали казнить их, если нападения продолжатся, наложили штраф в 50 000 рублей, а затем ушли из города, чтобы подвергнуть его артиллерийскому обстрелу. Немцы признали убийство 11 человек, но согласно другим источникам, эта цифра доходила до 100 и более, а один местный священник утверждал, что к моменту, когда дым рассеялся, похоронил 500 человек. Немецкие солдаты также принимали участие в масштабных изнасилованиях, грабежах и поджогах.
Относительно зверств в Калише следует сделать два замечания. Во-первых, подобного рода нападения были хотя не уникальными, но все же редкими. Гражданское население в нескольких местностях Польши подвергалось нападениям со стороны немецкой армии, однако организованной кампании террора не было. Во-вторых, тот факт, что насилие не имело масштабного характера, не