цивилизованную» в данном отношении [Keegan 1998: 8], однако на Восточном фронте наблюдалось немало проявлений бесчеловечности со стороны воюющих армий, не в последнюю очередь – русской. Действительно, подавляющее большинство исследований последних лет, посвященных военному опыту России, сосредоточено на проблемных взаимоотношениях между вооруженными формированиями и (в основном) не имеющими оружия группами гражданских лиц на всей территории от Балтийского до Черного моря. Отмеченная наградами книга Питера Гатрелла о беженцах, работа Эрика Лора о насилии над этническими группами, депортациях и захватах собственности, текущие исследования Марка фон Хагена, Питера Холквиста и Александры Бахтуриной о российской оккупационной политике в Галиции, а также полезные сборники материалов по еврейской и российской истории в последние годы изменили подход к изучению Первой мировой войны в России [Gatrell 1999; Kelner 2004: 11-40].
Все эти авторы приходят к твердому заключению: русская армия не только захватила формальное право управления в зоне военных действий, но еще и активно проводила все более радикальную политику в отношении групп гражданского населения в зонах своей административной ответственности. Гатрелл четко указывает, что высшее командование «ревниво охраняло» свои новоприобретенные гражданские полномочия и что эта новая динамика стала одной из основных движущих сил, стоявших за перемещением населения [Gatrell 1999: 16]. Лор идет еще дальше, утверждая, что армия «расширила» действие приказов о депортации далеко за пределы, приемлемые с точки зрения гражданской власти, что армейская политика «выдвинула социально-экономическую и национальную напряженность в разряд важных факторов, породивших жестокое насилие», в частности, по отношению к евреям, и что армейские командиры даже «попустительствовали участию солдат в погромах, мародерстве и изнасилованиях, совершаемых в отношении еврейского и другого гражданского населения в фронтовых областях» [Lohr 2001: 405; Lohr 2004: 17].
В широком смысле эти наблюдения справедливы. Нельзя сомневаться в том, что военное командование в первые годы войны не только санкционировало, но и напрямую отдавало приказы о массовых перемещениях населения, подпадавших под определение «этнических очищений» (именно термин «очищение» использовался в текстах приказов). Особое бремя вины за это лежит на генерале Янушкевиче, возглавлявшем штаб Ставки до лета 1915 года. Шлойме Раппопорт, более известный под псевдонимом С. Ан-ский, лично был свидетелем этой опустошительной деятельности, однако первые ее результаты ему пришлось наблюдать воочию по приезде в Варшаву в ноябре 1914 года. Город, пишет он, «еще дрожал» от немецкого нападения в октябре и кишел евреями-переселенцами. Ежедневно прибывали тысячи беженцев в дополнение к 50 000, которые уже были там[100]. Беженцы, которых он навещал, «говорили ровным, монотонным голосом, с каменными лицами. Казалось, будто эти люди утратили и самих себя, и надежду». Они говорили только о насилии и принудительном переселении. «Всегда одна и та история: пришли казаки с шашками и штыками, выгнали евреев из их домов и велели убираться из города» [An-sky 2002: 12-14]. Свидетельства массового насилия в отношении еврейского населения империи были очевидны и не остались незамеченными. Но Янушкевич был одним из характерных для XX века фанатиков, воспаленное воображение которых мало соотносилось с реальностью. Поэтому в разгар новой волны еврейских депортаций в феврале 1915 года он устроил разнос графу Бобринскому в следующих выражениях:
До сведения Верх. Главноком. дошло, что евреи продолжают терроризировать русское и польское население, а обращение с ними, несмотря на это, продолжает быть слишком деликатным. В виду этого благоволите принять меры к строжайшему выполнению состоявшихся повелений, не допуская никаких послаблений[101].
Жестокие антиеврейские и антинемецкие погромы на оккупированных землях и в приграничных районах Российской империи также устраивались русскими солдатами самочинно [Клиер 2005: 47-74]. В более общем смысле, как мы видели, они занимались мародерством. Однако мы видели также и то, что случаи мародерства и другие формы насилия над гражданскими вызывали серьезную озабоченность среди многих других русских солдат и их командиров. Если к 1917 году (и во время Гражданской войны) насилие над мирными жителями стало делом обычным, даже приемлемым и одобряемым в определенных обстоятельствах, в 1914 году это было еще не так. Понадобились годы внешних и внутренних войн, чтобы сломить убежденность большинства офицеров и солдат в том, что насилие над мирными жителями подрывает дисциплину, угрожает положению войск и провоцирует нестабильность.
Возьмем, к примеру, такого выдающегося деятеля, как генерал А. А. Брусилов. Едва ли можно сказать, что его руки чисты в отношении этнических чисток и применения политики «выжженной земли» позднее, однако его записки полны обеспокоенности бесконтрольным мародерством – и эти записи показывают, что мародерство было широко распространенным явлением, и не оставляют сомнений, что сам Брусилов желал бы с ним покончить. Еще 9 (22) сентября 1914 года он жаловался одному из своих корпусных командиров на солдат, грабивших людей, у которых квартировали, и приказывал полевым судам наказывать провинившихся[102]. Примерно в то же время он также настоятельно просил вышестоящее начальство серьезно подойти к проблеме, приняв «самые решительные и жесткие меры по борьбе с мародерством», включая проведение рейдов военной полиции на территории вплоть до 100 километров от линии фронта[103]. Даже Янушкевич в ранее процитированном документе писал, что «интересы нашей армии и русского населения стоят на первом месте, но, конечно, только в условиях, воспрещающих грабежи и мародерство, которые в любом случае неприемлемы»[104].
Брусилов и Янушкевич имели основания для беспокойства. Рапорты, которые им приходилось читать, показывали, что плохое обращение с мирным населением может сильно затруднить условия оккупации. Как писал губернатор Львова в октябре 1914 года, он ежедневно получал жалобы местных жителей «на постоянные грабежи и насилие со стороны казаков, как следующих через этот район на свои позиции, так и тех, кто здесь размещен». Казаки порой отбирали у местных последнее добро, особенно живность и зерно. Страх заставлял многих крестьян из местных прятать скот у себя в доме, а урожай оставался несобранным, что приводило к нехватке продуктов и росту цен. Губернатор предупреждал, что «подобное поведение военных вызывает необычайно сильное недовольство русскими войсками со стороны местного населения и на будущее угрожает серьезным обнищанием и даже голодом среди людей и животных»[105].
Обвиняемыми в этом случае были казаки, чья дикая жестокость стала настолько расхожим представлением, что постоянные заявления в духе «это сделали казаки», вызывают скепсис историков. Но даже самый сильный скептицизм не может заглушить общего впечатления практически всех участвующих сторон, что казаки (и их сотоварищи из так называемой Дикой дивизии, состоящей из кавказцев) скорее повинны в совершении преступлений против гражданских лиц, чем регулярные войска. Опять-таки, систематическое исследование фактов насилия против мирного населения на Восточном фронте