Читать интересную книгу Цунами - Глеб Шульпяков

Свет луны сочился через жалюзи, расчерчивая стену ровными голубыми полосами.

Я сделал шаг влево – на стене возникла тень.

Она сделала несколько движений.

Шаг вправо, тень исчезла.

Это был безмолвный, исступленный танец. Я размахивал руками, вскидывал колени. Мотал головой, крутился. И тень повторяла за мной все движения.

Или я копировал, что видел?

Наконец луна исчезла, экран погас. Мокрый от пота, я очутился на холодном полу. Обхватил голову. Что со мной происходит?

Дрожащими руками наглухо зашторил окна.

16

За месяц я обошел все более-менее интересные заведения района.

Их оказалось не много.

В “Стейке” на Пятницкой неплохо готовили мясо, но по вечерам туда набивались экспаты. Клуб “Рокас” на Трешке славился проститутками, и мне даже приглянулась одна брюнетка с морковным соком. Но я откладывал, смотрел, как уводят другие.

Еще один кабак, подвальчик “Апшу”, приткнулся в тупике под собором.

Снаружи ничего особенного, зато внутри дачный интерьер. Ближе к полуночи приходят стриженые девицы – и молодые люди в очках а-ля

Жан-Поль Сартр.

Люди с богатым /внутренним миром./

И серьезно рассуждают о кино, книгах.

Глядя на них, я думал, что когда-то и сам подолгу спорил об этом.

Но что за книги мы обсуждали? Какие фильмы?

Не помню.

Через месяц я понял, что в нашем районе мне по душе только три места. Для завтрака выбрал “Correa’s” – домашнее кафе в офисном центре. Особенно хорошо тут было по выходным, когда на джипах прикатывали молодые мамаши и пили шампанское.

Мне также нравилось, что рядом стоит Марфо-Мариинская обитель, – соседство с храмом примиряло с буржуазностью/ /заведения.

На втором месте “Апшу”, абсолютно инородное тело/./

//

Но больше всего я любил “Space Bar”, место /между землей и небом/.

Заведение находилось на тридцать втором этаже гостиницы “Swiss

Hotel”. Ее открыли недавно, внешне здание напоминало гигантскую поганку. Зато внутри все отделали в стиле art-deco: никель, дубовые панели, кожаные кресла.

Сидя в баре, я часами разглядывал город, лежавший за толстыми стеклами. Иногда он казался мне до боли знакомым – как собственная ладонь или коленка. Но чаще я видел его таким, каким он стал на самом деле. Чужим, фальшивым. Безликим.

Несколько раз я приводил сюда соседку. Она оказалась довольно навязчивой бабой и пыталась сойтись со мной снова. Чтобы избежать печального коитуса, я приглашал ее наверх и накачивал мохито. А потом сажал в машину – и снова оставался один. Здесь, наверху, я чувствовал себя как дома. Поскольку и сам оказался между землей и небом. В пустоте.

Идеальное место, правда.

Наверх поднимался скоростной лифт с телевизором, крутили новости.

Кабина двигалась быстро и бесшумно, как индеец. Я часто представлял жизнь в этом ящике. Можно поставить койку, стол, заказывать из ресторана пищу. Смотреть фильмы. Заводить знакомства.

“Быть в центре событий, не выходя наружу”.

В гостиничном лифте это казалось возможным.

17

Утром я пошел за почтой и поразился тому, что подъезд живет своей жизнью. Что стучат щеколды, шумит за стеной унитаз. Тявкает собака, и слышно бормотание утренних выпусков, которые говорят друг с другом. Кто-то уже застегивает молнию. Звенят ключами.

Странно, что раньше я никогда не замечал этого.

В ящике лежала районная газета и конверт. Ни адреса, ни подписи на нем не было. Вскрывать? Выбросить? Пока раздумывал, на площадку из квартиры вышла моя соседка.

Помахав конвертом, я стал подниматься. “Да, но что она делает в чужой квартире?”

Мелкими шажками она подскочила, обняла. Я изобразил благородное негодование, стал ее оттаскивать.

– Идем! – потянула к двери. – Все объясню, правда.

/

Часто здесь бывает этот лейтенант?

/

Сунув газету с конвертом в карман, вошел следом.

Квартира, где мы оказались, выглядела как в интерьерных журналах.

Японские шторы, низкий диван. Белый паркет и шкура зебры.

Представить людей, которые живут здесь – едят, спят, справляют нужду, – невозможно. Полная анонимность, галлюцинация.

В гостиной на стеклянном столе стояла ее фотография. Или это сестра?

Та же фотография, что наверху, только в другой раме.

Она села в кресло напротив, закурила.

– Это квартира моей сестры, – сказала без предисловий.

– Когда она погибла… – Струйка дыма высунулась между губ.

– То есть когда исчезла…

Не вынимая из пальцев сигареты, прикусила ноготь.

– …тогда я сняла квартиру, – продолжила.

– В ее доме, только этажом выше. Ну, где ты был. Прихожу сюда, убираюсь. Оплачиваю счета. Цветы поливаю.

Я оглядел комнату – никаких цветов.

– Просто когда она вернется… Когда придет… – Она стала деланно запинаться.

– Тогда я хочу, чтобы все было готово…

Слух снова резанули фальшивые интонации. Я решил идти напролом.

– А ты уверена, что это не одно лицо? – сунул ей под нос фотографию.

Она выдохнула, откинулась на спинку. Края губ опустились, нос заострился. Она прикусила щеку.

– А ты уверен, что ты – это ты?

– Я ведь проверила твой домашний. Там совсем другое лицо…

Несколько секунд мы молча смотрели в глаза друг другу.

– Ладно, не напрягайся. – Улыбнувшись, погасила сигарету.

– Какая мне, в сущности, разница?

Поднялась, взяла за руку.

– Тут есть одна штука.

– Пойдем, тебе понравится.

18

Когда я вошел на кухню, она уже сидела на корточках. Мосластые колени раздвинуты, тяжело дышит.

– Поднимай! – Она встала.

Я взялся за ручку, в руках у меня оказался люк. Мы осторожно прислонили его к плите. Из подпола потянуло сырым воздухом. Я поставил ногу на перекладину. /Когда прижмут к реке, конец/.

Неприятное ощущение.

Пол внизу оказался каменным, а свод – кирпичным, полукруглым. Дальше путь перекрывала дверь, стальная.

– Ну как? – Она улыбалась. Отсюда, снизу, ее крупные ноздри напоминали маслины. – Лови!

Я поймал связку с ключами. Она, задрав подол, стала спускаться.

Стальная перегородка бесшумно отворилась. Я сунул связку в карман и сделал шаг в темноту. Перед нами лежал самый настоящий подземный ход. Какие-то полки и ниши угадывались в полумраке, корзины и банки, в которых плавали, как эмбрионы, кабачки.

– Это проход из дома в церковь. Слышишь?

Приложив ухо, я замер. На секунду мне показалось, что через кирпич доносится церковное пение.

– Тут жил батюшка, они этот ход и устроили. Чтобы зимой из дома на службу – сразу. Тебе интересно?

Она старалась меня отвлечь, увести в сторону от разговора, который произошел в комнате. Но я не забыл того, что она сказала; я понимал, что теперь ситуацию нельзя оставить как прежде; слушая болтовню, прикидывал, как поступить дальше.

– Откуда ты знаешь, ты?

– Это было в начале девяностых. Мы только въехали, стали полы перекладывать и что-то там нарушили.

Я прислонился к стене, стал оценивающим взглядом изучать ее фигуру.

Она обхватила себя за плечи, поежилась.

– Когда тоннель открылся, приехали архитекторы. Дом хотели объявить аварийным, но потом обошлось, просто укрепили. А тоннель, сказали, – закроем. Но мы, конечно, сразу подобрали ключи. Пользуемся как подвалом.

– Если будешь за домом, посмотри – там асфальт просел.

– Выемка, и вода собирается.

Она придвинулась ко мне, схватила через брюки связку с ключами, стала теребить ее. Я почувствовал твердую грудь, табачное дыхание.

В этот момент в кухне зазвонил ее мобильный.

– Черт с ним! – Она попыталась меня удержать.

– Я принесу, три секунды.

Телефон звонил по нарастающей, но когда я выбрался наверх, звонок сбросили. Стало тихо, только свистела на дворе, как заводная, птица.

Я посмотрел вниз – от сквозняка дверь в туннель захлопнулась.

– Эй! – крикнул.

Дверь была звуконепроницаемой.

“Так даже лучше”.

Плотно закрыв кухню, я вышел в комнату. Взгляд упал на фотографию – крупные губы, пепельная шевелюра. Одно лицо, никаких шансов.

“Волосы, во всяком случае, были роскошными”.

Протер поручни, которые трогал, ручки.

Тихо прикрыл входные двери.

19

От сверстников я ничем не отличался. Любил свое советское детство и родной город, верил в рок-музыку и кинематограф. Ненавидел фашистов и презирал новую власть, которая подмяла под себя страну.

За то, что мэр города уничтожил Москву моей юности, считал его личным врагом. И готов плюнуть ему на могилу, как только такая возможность представится. Что касается москвичей, они казались мне симпатичными людьми. Я был привязан к ним и по-своему любил. Но не уважал, не ставил в грош. И не жалел, когда они гибли в терактах и катастрофах.

Младшее поколение, рожденное в перестройку, держал за зверков, годных для трансплантации органов. Тех, кому за сорок, боялся и презирал, поскольку сквозь буржуазный лоск у них все резче проступали черты совка.