Проснулся другой — Колбин. Лицо его обмякло, в глазах застыл животный страх.
— Уходи, — Кречетов испугался своего голоса.
Колбин ушел. Кречетов долго молчал, потом взглянул на жену:
— Собирайся.
Они вышли из дома и сели в лодку. Луна плыла рядом с лодкой. Стучали весла об уключины. Выли собаки вдали. Он бросил весла, не торопясь, обвязал камень веревкой, сделал петлю.
— Прощайся с жизнью.
Она плакала, ползала перед ним на коленях, целовала ноги. Он сидел с окаменелым лицом. Внутри у него все дрожало.
— Корней, Корней, пожалей ради сына…
Внутри у него что-то оборвалось. Веревка выпала из рук. Он глухо застонал от нечеловеческой боли; она лежала на дне лодки, вздрагивали ее плечи… Плыла луна в небе, и плыла лодка по реке… А через год жена ушла из дома. Ушла, бросив сына.
Кречетов тяжело вздохнул. Данилка! Ты слышишь, как бьется сердце отца…
«Сделал вид, что не узнал», — подумал Колбин после ухода Кречетова. Он выбил пепел из трубки и глянул в окно. Прозрачно-белый свет луны струился над голой мерзлой равниной, придавая загадочные очертания редким кустарникам. Они как бы таили в себе какую-то опасность.
Колбин зябко поежился и отвернулся от окна. Откуда это беспокойство в душе?
…Колбин-старший был коммерческим директором Сахалинского отделения Камчатского акционерного общества. Евгению исполнилось пятнадцать лет, когда отец уволился с работы. Они уезжали на материк на японском корабле «Иокогама». Ночью на корабле вспыхнул пожар. В первую спасательную лодку усадили женщин и детей. На вторую шлюпку набилось человек сорок. Евгений видел, как отец и матрос-японец били по рукам пассажиров, цеплявшихся за борт. «Что вы делаете?» — воскликнул Евгений. Отец обернулся к нему и хладнокровно ответил: «Лодка перегружена, сынок. Если в нее заберется еще хоть один человек, то мы все будем кормить акул».
Пылающий корабль. Отчаянные крики. Проклятья. И холодные волны, за которыми исчезали люди и замирали вопли.
Евгений лишился сознания и не видел, как подоспевшая советская шхуна подбирала уцелевших пассажиров «Иокогамы».
А потом поезд увозил Колбиных на запад. Мимо вагона проносились полустанки. Евгений часами смотрел в окно и видел не зеленую весеннюю тайгу, а пылающий корабль, безумные глаза и посиневшие руки, хватающиеся за борт шлюпки. Невольно взор его останавливался на сильных волосатых руках отца, руках, которые спасли ему жизнь. «Не принимай близко к сердцу, Женя, — говорил отец. — Такова жизнь. Чтобы самому не утонуть, приходится порой топить других; забудь о совести, жалости… Так поступают все умные люди, и если ты выработаешь в себе эту привычку и научишься отсекать ненужные чувства, то никогда не пропадешь. Понял?..»
…Повзрослев, Колбин много думал о словах отца, о кораблекрушении и о руках, отсекаемых у тех, кто хотел взобраться в переполненную лодку. Он выработал в себе привычку отсекать все, что, как казалось ему, мешало занять прочное место в жизни. Собственное «я» стало эпицентром его жизни. Люди не сразу разгадывали его, зато, разгадав, всегда отворачивались. Колбин не смущался. Жил в свое удовольствие. Иногда испытывал угрызения совести, но легко входил с ней в сделку. Вот и сегодня ему удалось заглушить голос совести. «Пронесет», — решил он и стал собираться на концерт художественной самодеятельности.
Вертолет тяжело опустился на полузастывшую лаву и начал гореть.
— Горючее я успел выпустить, — сказал летчик, облизнув сухие губы.
Данила рывком открыл наружную дверь вертолета и выбросил лестницу. Надо было спешить. Но куда? От огня в огонь?
— Из двух бед человек выбирает одну, — спокойно сказал Овчарук. — Мы выбрали лаву. Вперед, навстречу пушкам, как говорил небезызвестный Наполеон.
Внизу с равномерным приглушенным шуршанием двигался лавовый поток. В воздухе стояла серая мгла, пахло горелым и сернистым газом. Овчарук с летчиком сняли с пола вертолета толстую кошму и просунули в дверь. Данила все еще не решался спрыгнуть на сероватую колышущуюся массу. С виду он был спокоен, но внутри кипело. Варя стояла рядом, строгая, плотно сжав губы. «Ну и выдержка», — с уважением подумал он и стал, спускаться.
Лава пружинила под ногами, как молодой осенний ледок на реке. Расстелив кошму, пропитанную, как объяснил летчик, огнеупорным составом, Данила принял на руки Варю, помог спуститься летчику. Овчарук где-то замешкался. «Сгорит, черт», — подумал Данила и взялся было за лесенку, чтобы вытащить журналиста за шиворот, но тот сам показался в дверях со свертками под мышкой и фотоаппаратом на груди.
— Да бросьте вы эти свертки! — крикнул Данила.
— В нашем хозяйстве теперь все пригодится, — спокойно сказал он. — Держите.
Овчарук спустился, снял лесенку и потащил ее за собой.
Отойдя в сторонку, он нацелился фотообъективом на товарищей.
— Такой исторический момент следует запечатлеть на пленку. Уверяю вас, будет уникальный снимок. А через месяц вы увидите свои веселые морды на страницах всех центральных газет.
Овчаруку не ответили. Варя перевязывала обожженную руку летчика. Данила внимательно осматривался. Случайно вертолет сел на лаву с затвердевшей коркой, и это спасло всех. Немного выше клокотала жидкая лава — смерть. Данила посмотрел на вертолет. Фюзеляж уже обуглился и осел. Хвост задрался и повис в воздухе; пламя его не коснулось. «На хвосте не полетишь», — с горечью подумал Данила и увидел неуклюжую фигуру Овчарука, подкрадывающегося к обгорелой машине.
— Назад! — крикнул Данила.
Обломок вертолета упал на лаву. Овчарук, пыхтя, поволок его.
— Пригодится на настил, — сказал он.
Данила молча прислушался. Шуршащие звуки усиливались. Донесся глухой взрыв.
— Старик сердится, — сказал Овчарук. — Сначала стукнул нас вулканической бомбой, а теперь как бы не искупал в проклятой жиже.
Если бы знать, что впереди нет лавопада, то где-нибудь в долине можно было бы выбраться на твердую землю. Но у Данилы не было такой уверенности. Лава текла к глухой каменной стене, круто уходящей ввысь, и, конечно, никакой долины там не может быть, а скорее всего будет узкий и глубокий каньон.
— Пойду в разведку, — сказал Данила.
Овчарук согласно кивнул.
С той минуты как вертолет плюхнулся на лаву, Данилу признали старшим, и он молчаливо согласился с этим, считая, что кому-то же надо быть нянькой Вари и Овчарука. Но он ошибся. Они не нуждались в опеке. Особенно Овчарук. С момента аварии он начал удивлять Данилу. Куда девались его неуклюжесть и рассеянность. Он был собран, энергичен, бодр духом.