Читать интересную книгу Искры - Михаил Соколов

Алена, вздохнув, сказала:

— Я приехала посоветоваться с тобой, что мне делать дальше.

— Что ты решила? — поняв ее мысли, настороженно спросил Яков.

Алена не успела ответить: подъехал фаэтон, и с него сошла Оксана.

Она обняла Алену, поцеловала.

— А ты все такая же, свежая, молодая, хоть замуж отдавай.

Алена опустила глаза и ничего не ответила.

Яков вопросительно посмотрел на Оксану, как бы спрашивая: «Ну как?», и она с грустью сообщила:

— В Воронеже его нет. Очевидно, отправили куда-то дальше.

Алена удивленно взглянула на Оксану:

— Как нет? Ведь Ольга же видела его там!

— Ольга проезжала через Воронеж и на вокзале случайно увидела Леона, когда его вели под конвоем в участок, — сказала Оксана, — по телеграмме Ольги мы с Ильей и выехали в Воронеж. Илья там остался. Дня через два все станет ясным.

Лицо Алены побледнело, губы вздрогнули, и вся она, будто сжавшись, стала такой маленькой и беспомощной, что на нее жалко было смотреть.

Яков кольнул Оксану укоризненным взглядом: «Эх вы, адвокаты! Вам с Чургиным только бы нравоучения читать, а что касаемо дела — ума не хватает». Вернувшись домой, он написал телеграмму знакомому адвокату в Воронеж.

Весь вечер Алена была мрачная, пугливо настороженная, будто чего-то ожидала. Гуляя с нею возле речки, Оксана, стараясь отвлечь ее от тягостных мыслей, стала вспоминать свой первый приезд в имение, но Алена была будто глухая и даже ни разу не улыбнулась. И Оксана наконец сказала:

— Я не предполагала, что ты так глубоко переживаешь это несчастье с Леоном. Вы так жили…

Алена выпрямилась, надменно подняла голову и, глядя в сумеречную даль, ответила:

— Для Леона это не несчастье. У него это называется «борьбой за новую жизнь», в какой не будет таких, как мой отец, брат и я… И вернется он там из острога или нет, я не знаю. Но в Югоринск я больше не вернусь.

«Так вот ты какая!» — чуть не вырвалось у Оксаны, но она сдержала гнев и спокойно сказала:

— Ты говорила мне здесь, что твоей любви хватит на две жизни. А оказалось, что ты способна бросить Леона в беде.

— Не тебе об этом говорить! — вызывающе возразила Алена, — Ты у Якова живешь — ни горюшка, ни забот не знаешь. Такого мужа — поискать…

— Я говорю о тебе, — ответила Оксана. — А о себе, уж если хочешь знать, могу сказать: именно потому, что я люблю Якова, я и живу с ним. А взгляды у нас тоже разные.

— Посмотрю, как вы будете дальше жить.

— Ну, знаешь ли, Алена… — вспыхнула Оксана. — То, что ты оделась в мое платье, не дает еще тебе права так разговаривать со мной. Я не нуждаюсь в твоих советах.

Больше Алена не стала разговаривать. Вернувшись в дом, она сняла с себя все, что принадлежало Оксане, надела свою кофточку, юбку и, войдя в комнату Оксаны, бросила ее платье, чулки и туфли на тахту.

— Возьми. Я не нуждаюсь в твоих тряпках, хотя они куплены за деньги моего брата, — зло сказала она.

— А ты как была грубой хуторской девкой, так ею и осталась, — ответила ей Оксана.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Яков.

— Это что за перемена? — спросил он, увидев Алену в юбке и кофточке.

Алена бросилась к нему, обвила его шею руками и воскликнула:

— Мочи нет так жить, Яша!..

Яков обнял ее, погладил по плечу.

— Ну, это ты напрасно, сестра, — усмехнулся он и с гордостью сказал: — Есть у нас мочь жить! И мы будем жить, несмотря ни на что. Ты зря облачилась в хуторское. Кундрючевка — это наше прошлое. Наше будущее — Петербург!

Оксана посмотрела на них, и ей стало смешно…

Через несколько дней Яков получил ответ от своего адвоката. В письме сообщалось, что Леона Дорохова в списке заключенных в воронежской тюрьме не значится. «Но есть в привокзальном участке один арестованный, оставленный в Воронеже войсковой частью и отказывающийся назвать свою фамилию. Судя по характеру дела, его ожидает каторга», — писал адвокат.

— Его ожидает каторга, — повторил Яков. Потом медленно сделал несколько шагов по кабинету и сказал Алене: — Все ясно, сестра. Продавай дом и переезжай ко мне. А там посмотрим, что делать дальше.

Оксана встала и вышла. Наутро она спросила у Якова:

— Это — что же ты делаешь? Сам возражал против вмешательства Чургина в нашу жизнь, а теперь хочешь разрушить жизнь Леона?

— Леон сам разрушил ее, моя дорогая. Я лишь хочу приютить брошенную им на произвол судьбы жену, — невозмутимо ответил Яков.

Через несколько дней Алена возвратилась домой, хотела продать дом, но на него не нашлось покупателей. Тогда она поручила его Ивану Гордеичу и, собрав необходимые вещи, покинула Югоринск.

2

На другой день после отъезда Алены из имения Якова к нему рано утром прискакал верхом помещик Чернопятов и, спрыгнув с лошади, огласил двор тревожным криком:

— Сожгли, ироды-ы!

Яков только что искупался в речке и, размахивая полотенцем, возвращался домой, пышущий здоровьем, свежий, в полосатом халате и ночных туфлях.

Бросив полотенце на плечо, он остановился возле Чернопятова и спросил:

— Когда и что сожгли?

— Сегодня на рассвете. Все сожгли: сарай, амбар…

— Один сарай и один амбар?

Чернопятов посмотрел на него воспаленными красными глазами и с ожесточением крикнул:

— Вам этого мало? Мало трех лобогреек, четырех веялок, десяти плугов и двух вагонов пшеницы?

— Пошли в дом, посоветуемся.

— А-а, да что теперь советоваться, — досадливо отмахнулся Чернопятов и зашагал взад-вперед возле веранды. Яков взял его под руку и повел в дом.

— Митрич, седлай Резвого. Живо! — обернувшись, сказал он кучеру, а помещику зашептал на ухо: — Я сейчас еду в станицу, к окружному атаману. Попрошу его прислать казаков для усмирения ваших поджигателей. И еще я попрошу наложить на ваших мужиков штраф, равный двойной стоимости сожженного… Если этого мало, подскажите, что надо еще.

— Выпороть надо! Поджигателей, молчальников — всех!

— Выпороть можно всех, дорогой сосед, но потом можно и лишиться всего, — наставительно заметил Яков.

— Что вы имеете в виду?

— Мужиков с топорами, с вилами, с факелами…

В тот же день из окружной станицы прибыли казаки, арестовали каждого десятого крестьянина из ближайшей к имению Чернопятова слободы, пригнали арестованных в имение, и начался допрос. Но допрос ничего не дал. Тогда арестованных выпороли плетьми и заперли в сарай.

По слободам, по хуторам пробежал тревожный слух:

— Помещики мужиков порют!

В числе арестованных и избитых оказался дядя Андрея, и Андрей задумался. «Сегодня дядьку высекли, завтра отца могут выпороть. Помещики порют, а я им служу… И получается, что я продал им свою душу, как батя говорил», — невесело размышлял он, объезжая поля своего хозяина. И первый раз за всю свою многолетнюю преданную службу Якову Загорулькину у Андрея проснулась и заговорила совесть. Ради накопления денег он порвал с отцом, бедным крестьянином, ради Загорулькина выколачивал трудовые копейки из батраков, и, конечно же, мужики ненавидели его куда больше, чем отец. И захотелось ему бросить все и уехать куда-нибудь в город.

С этой мыслью он возвращался в усадьбу. Проезжая через слободу, он еще издали увидел отца, стоявшего с мужиками возле своего двора. Андрею неловко было проехать мимо, и он свернул с дороги к дому.

— Добрый вечер, батя, дядя Спиридон и все, — спрыгнув с коня, поздоровался он.

Мужики переглянулись, холодно ответили:

— Вечер добрый.

И сразу наступила тишина. Андрей достал пачку папирос, раскрыл ее и стал угощать мужиков. Он ни на кого не смотрел, ничего не говорил, молча зажег спичку и дал прикурить отцу. Лишь когда конь его заржал и стал бить передними копытами, Андрей крикнул:

— Стоять!

Породистый дончак перестал бить копытами, а мужики, в старых сапогах, в домотканных шароварах и длинных рубахах под жилетами опять переглянулись и задымили папиросами.

Андрей стоял перед ними, как купец, в аккуратных сапогах, в тройке из черного тонкого сукна, с часовой серебряной цепочкой между карманами жилета. Смуглое лицо его с черными усиками было чисто выбрито, на указательном пальце правой руки сверкало золотое кольцо, а на кисти руки висела короткая плеть. Давно ли он вместе с отцом ходил к окрестным помещикам просить работы, а эти мужики оберегали его от гневного Чернопятова и баловали табаком? И вот стоит он теперь перед ними, как далекий, чужой, враждебный человек.

— За чем хорошим и куда ездил? — наконец спросил у Андрея отец, даже не назвав его по имени.

— Хлеба смотреть. Косить начали, — ответил Андрей.

— Косить — самое время подходит, — согласился Спиридон и, поправив накинутый на плечи жакет, многозначительно спросил — А молотить кто будет?