Читать интересную книгу Искры - Михаил Соколов

— Ах, вот оно куда пошло!.. — нараспев произнес Яков. — Это результат ареста Леона?

— Результат моей ошибки, если это вам интересно.

— Гм… Люблю откровенность, — усмехнулся Яков. Заложив руки назад, он качнулся на носках и заговорил тоном открытой угрозы: — Ну, что ж? Могу тебе ответить следующее, Оксана. Если ты думаешь запугать меня разводом, не утруждай себя: я никогда развода тебе не дам. И вот еще что: советую впредь не спешить с заключениями о моих действиях и… не вмешиваться в них. У тебя слишком ненадежные нервы для этих дел, а тут надо…

В комнату быстро вошел Андрей, негромко сказал:

— Яков Нефедович, горит зимовник первой отары!

— А-а, черт! Коня мне! — крикнул Яков на весь дом и выбежал на веранду.

Оксана вопросительно взглянула на Андрея. Он опустил голову и вышел.

Глава десятая

1

Осень наступила рано…

В конце сентября неожиданно похолодало, потом прошли дожди, подул северный ветер, и началась пора увядания. С каждым днем блекла степь, все больше чернели сады, падали скрюченные, потемневшие листья кленов и ясеней, и только одни дубы, раскинув кудрявые жесткие ветви, зеленели горделиво, вызывающе, да на яблонях зябко вздрагивали и тихо шелестели охряно-яркие листья.

А когда в небе с севера потянулись бесконечные караваны гусей, опять засверкало солнце, в воздухе поплыли серебряные нити паутины, и наступили теплые погожие дни.

В это время в Югоринске началась осенняя ярмарка. За городом на огромной площади сенного базара, между бесчисленных ларей, палаток, лотков, столиков со всякими товарами, с утра до вечера шумела и толкалась тысячеголосая толпа купцов, приказчиков, ремесленников, торговцев, крестьян, горожан и всякого прочего люда.

На земле, возле возов, нескончаемыми рядами стояли подвернутые мешки с мукой, с пшеницей, с пшеном и гречихой, в ящиках гоготали гуси, молчаливо сидели индейки, куры, крякали утки; бесчисленные макитры, кувшины, кастрюли были наполнены маслом, творогом, сметаной, смальцем, яйцами в полове, на прасоловских колымагах лежала вяленая, соленая и копченая рыба.

В ларях, в палатках висели и лежали сапоги и ботинки, фуражки и шапки, шали и полушалки, платки и кружева, ленты всех цветов и оттенков, домотканное полотно, мануфактура, кондитерские изделия, баранки, бублики, красные и белые пряники, конфеты в цветных обертках с бахромой, с позолотой, разноцветные леденцы — много всякой всячины, заманчиво-красочной, духовитой и такой пестрой, что в глазах рябило.

А в лабазах, на дверях и на веревках, висели кожевенные товары, скобяные изделия, на земле лежали горы мешков с мукой и зерном, тюки, ящики.

Казалось: все фабриканты, купцы, торговцы, кустари привезли сюда свои лучшие изделия и вот расставили их, разложили, развесили напоказ, на соблазн людям и — скажи только — завернут, упакуют, увяжут шпагатом или цветной лентой, что пожелает душа. Люди с вожделением смотрели на все, качали головами, торговались, ругались и шли дальше, а потом возвращались ‘‘назад, ища товар подешевле. И не покупали.

Но всех больше кричали на толчке, где продавался скот. Тут барышники спорили с торговцами, цыгане — с барышниками, все хлопали по рукам, торгуясь, и тут же пили магарычи.

Тяжким, неудержимым гулом гудела ярмарка, и плотная масса людей переливалась на ней из края в край.

Леон, в низко надвинутом на лоб картузе, смотрел на людей и товары, на китайцев с длинными косами, продававших бумажных петухов, на монахов, ютившихся в стороне с крестиками на лотках, с деревянными иконками, с пузырьками «слез богоматери», на сверкавшие вдали нарядные карусели и думал: «Обильная земля наша русская. Весь мир можно кормить и одевать, а она своих не накормит и не оденет. Сапог вон висит полно, а мужики в лаптях ходят».

Впереди стоял длинный ряд нищих с протянутыми руками. Среди них несколько калек в солдатских шинелях, с медалями на груди. Леон остановился возле солдата в одном сапоге, посмотрел на его деревянную ногу, на темное маленькое лицо с желтыми усами, спросил:

— Где это тебя, браток?

— Под Ляояном, брат. А в другой осколок сидит. Ноет нога — жизни нет!

— Да-а…

Леон пошарил в кармане, отдал солдату пятак и виновато проговорил:

— Не обидься, нет больше лишних!

Солдат перекрестился, поблагодарил:

— Спасет тя Христос!

Леон оглянулся, показал кулак и негромко сказал:

— Вот это спасет.

Солдат тоже оглянулся и, блеснув глазами, негромко сказал:

— Правильные слова, брат. Оружием надо их — иначе не одолеть.

Леон пошел вдоль увешанных баранками палаток, а солдат о чем-то зашептался с одноруким соседом.

В конце калачного ряда стоял такой раздражающий запах жаренных на сале пирожков, что Леон невольно остановился возле одной из палаток и глотнул слюну. Спросив, сколько стоит пирожок, он достал из кармана бумажник. В руке оказалась фотография, с нее глядела Алена — круглолицая, с тонкими черными бровями, с веселыми глазами и улыбкой на резко очерченных губах.

Леон спрятал фотографию и вынул последний бумажный рубль.

— Вам сколько? Парочку? — услышал он слащавый голос пирожника.

— Не надо уже, — ответил Леон и, подняв голову, оглянулся вокруг. Невдалеке возле ларьков стоял коробейник, на руке у него висел зеленый шерстяной полушалок с красными и желтыми розочками и длинной бахромой. Леон подошел, осторожно пощупал полушалок, распустил в воздухе и прищурил глаза от яркой окраски.

— Хороший товар, — хвалил коробейник. — Этому цена пять рублей. Уступлю за четыре, жена обрадуется.

Леон отрицательно покачал головой.

— Ладно, бери за три с полтиной.

Леон, разжав кулак, показал бумажный рубль.

Коробейник сердито вырвал у него из руки полушалок и отвернулся.

Леон подошел к другому ларю, к третьему, но ничего не мог купить на свой рубль и, раздосадованный, пошел прочь из торговых рядов. «Ничего, куплю тульских пряников: Алена их любит, — успокаивал он себя, — а поступлю на работу — хороший подарок сделаю. Прав Лука Матвеич, к ней надо повнимательней быть, да и заняться с ней нашими науками не мешает…»

Занятый своими мыслями, Леон вышел из толпы и увидел впереди себя Ивана Гордеича и деда Струкова. Обнявшись, они шли нетвердыми шагами и пели:

Последний нонешний дене-е-че-е-екГуляю с вами я, друзья-а-а…

Леон усмехнулся. В таком умилительном единении он еще не видел этих так не похожих друг на друга людей и хотел подойти к ним и спросить, по какому случаю они напились. Но ему было интересно понаблюдать за ними, и он замедлил шаги.

Дед Струков в начищенных сапогах, в испачканных грязью глубоких калошах, в аккуратно заштопанной кое-где старенькой тройке из черного сукна, повесив для пущей важности медную цепочку между карманчиками жилета, пел и отчаянно махал правой рукой, а левой держался за Ивана Гордеича. А Иван Гордеич шел, как телеграфный столб, на голову выше окружающих и на две выше деда Струкова, пел басовито, и голос его гудел, как большой церковный колокол, непрерывной октавой.

Вдруг дед Струков умолк, твердо стал на ноги и спросил:

— Ты где находишься: на клиросе в церкви или где? Один раз за всю жизнь я с тобой захотел сыграть песню — и вот: «гу-у-у-у-у», и все. Гудит, как дурной звук. Не желаю петь с тобой! Бастую против такого голоса! — категорически заявил он и махнул правой рукой, но пошатнулся и поспешил снова уцепиться за Ивана Гордеича.

Иван Гордеич, свысока взглянув на него, удивленно произнес:

— Не понимаю я тебя, брат! У меня Дементьевна на что серьезная певчая женщина, а никогда, никогда, — поводил он длинным указательным пальцем в воздухе, — ни разу не корила мой голос. Да и бывало на службе в лейб-гвардии…

— Тут ярмарка, а я не лей-гвардия! — прервал его дед Струков и наставительно сказал: — А ярмарка потому и есть ярмарка, что на ней люди гуляют и песни веселые петь должны.

— Не лей-гвардия, а лейб-гвардия, — поправил его Иван Гордеич, — она не воду льет, а службу несет государственную, и тебе надо это в понятие взять.

— Ну, это ты мелко плавал, брат, учить меня, что надо брать в понятие, — рассердился дед Струков. — Я, может, другую гвардию имею в понятиях, а государственную твою, какая зимой, девятого января, палила по нашему брату… Такая твоя гвардия?

Иван Гордеич хоть и был пьян, но опасливо посмотрел по сторонам и дернул деда Струкова к себе.

— Чин вон идет!

Леон видел, что навстречу шел Карпов и озирался по сторонам. Шагнув к деду Струкову, он тронул его за плечо, но тот не обратил внимания и продолжал отчитывать Ивана Гордеича: